Цветок камнеломки - Александр Викторович Шуваев

поднимись-ка к нам и прихвати отчет по "Севмашу" за прошлый квартал. Это срочно…

И объяснил, отпустив клавишу:

– Я, Карлыч, специально позвал самого страшного торопыгу отдела. Жди через пару минут.

– Там, – глаза у ворвавшегося в кабинет Саши были не то, что по полтиннику, а прямо-таки по юбилейному рублю, – генерал!!! В лифте!!! Плохо! Почти не дышит…

Брови Гельветова поползли вверх и поднялись до максимала, так что за часами пока что следил Керст.

– Что такое? Дмитрий Геннадьевич?! – Он схватил трубку селектора. – Медбригаду к третьему лифту! Срочно! Гаряеву плохо! – И с перекошенной физиономией повернулся к Саше, рявкнул. – А ты чего тут? Беги туда, поможешь! Я сейчас следом…

– Смотрим… Смотрим… Ага, вот и они! Сколько там протикало?

– Семь минут с момента остановки сердца. Потрясающе! Но, Цензор, – изъяснялись вы, надо сказать, как какой-нибудь титулярный советник лет сто тому назад. Раньше я что-то не замечал в вас склонности к высокому штилю.

– Почему-то душа требует последний год-полтора. А кроме того, – я же не артист все-таки, так что для того, чтобы мотивированно изобразить Доброго Полицейского, я сыграл на глубокой подсознательной убежденности каждого сотрудника Органов в неописуемом гуманизме царской власти. Буквально каждый из них, читая, как ж-жуткая охранка поступала с революционерами, испытывал истинное смятение, потому что понимал, как обстояло бы дело не то, что в девятнадцатом или в тридцать седьмом, а даже и в наши дни. Зато вы, со свой стороны, были совершенно неподражаемы в роли Злого: так отыграть истеричную, вовсе непредсказуемую от страха за свою шкуру чиновную душу, это, знаете ли…

– Цензор, иногда мне кажется, что я талантлив универсально, – с отвратительной напыщенностью ответил Керст и вздохнул, – так что главного фигуранта теперь нет, а потому нет и следствия по его делу.

– Равно как нет и вскрытия по его телу, поскольку тело-то как раз еще поживет… некоторое время. Помрет годика через два от пролежней, родственникам от объединения пенсию в размере его оклада. В общем – все, что положено в таких случаях… Замена…

– Кандидатура подготовлена. Наверху одобрено назначение, – ежели что, – некоего Москлецова, вы его знаете.

– Да уж… Говорил я вам, что существует непреложное правило: негодяев к делу привлекать нельзя, какие бы выгоды это ни сулило поначалу.

– Дураков нельзя привлекать к делу, а что касается негодяев, то мы и сами-то…

– Да, – Гельветов согласно кивнул, – для очень больших негодяев в этом правиле приходится делать исключения. Просто по техническим причинам.

– А этот, на фотографии, – он кто?

– Да откуда ж мне знать, – удивился Цензор, – я в первый раз его вижу.

– Ну как он?

– Пока все то же.

– А перспективы?

– Ты знаешь, что такое – "декортикация"? Это когда отмирают все клетки коры головного мозга… У него как раз этот случай. Осталось шиш да маленько, повреждены даже подкорковые ядра, хотя и в гораздо меньшей степени… А нервные клетки, как известно, не восстанавливаются.

– Ты уверен?

– Спроси Сабленка, он и по старинке пробовал всяко, у него то же самое выходит. Только лучше наших разработок по этой части нет ничего. Даже отдаленно сравнимого. Все прежнее, – это как ощупью вместо зрения.

– Вот беда-то, – рассеянно проговорил Гельветов, – да ты наливай себе, мы тут второй день уже, так что полное самообслуживание всех входящих… Так что никакой надежды?

– Слушай, – я тебя не узнаю!!! Ты все время повторяешь б-бессмысленные вопросы, совершаешь бессмысленные телодвижения и смотришь бессмысленным взглядом!

– Ты веришь, – я растерян! В растение превратился человек, который никогда не был мне другом или хотя бы даже приятелем, с которым мы ни раз грызлись так, что шерсть летела… Который не разделял моих взглядов а нередко – так просто мешал, но вот с ним стряслась беда, и я испытываю жуткое смятение! У меня все валится из рук, я не могу ни о чем думать! О чем ни задумаюсь, все упирается в него! Понимаешь, – он слишком долго был рядом и воспринимался, как данность… Гос-споди, какая ж нелепость!

– Неприятно то, что выбыл из строя один из тех, с кем мы начинали все это, первый из нас, и не звоночек ли это оставшимся?

– Вот я, – нередко его поддевал. – Ершисто начал Керст. – Посмеивался над его сверхбдительностью, а вот теперь, после случившегося, мне вдруг пришло в голову: а ведь таких, чтоб истинный охранитель, по призванию, – больше нет. Он всегда был идейным, за совесть работал, всегда думал только об одном, чтобы ни малейших лазеек, ни тени возможности для утечки… Это не долг службы был, во всяком случае, – не он один, это составляло смысл его жизни.

В комнате повисло тягостное молчание, и все собравшиеся, как постоянный состав, так и прибылые, – выпили.

– Э-эх, – тяжким вздохом прервал затянувшуюся паузу Зелот, – а ведь может и так статься, что мы все ошибались, а он один был с самого начала прав…

– Да. Вот кто-то может сказать – мания! Паранойя! А я скажу, – высокое служение. Благородный фанатизм. Он в прямом смысле горел в этом своем служении, а мы, слепцы, не видели этого. Не представляю себе, как он еще смог столько продержаться, потому что человеческая душа не способна выдержать подобное напряжение сколько-нибудь долго…

– А! Бросьте вы! – Керст махнул рукой. – Видели – не видели… Ну скажите, – как бы вы ему помогли? Он обречен был нести свой крест в одиночку, – он рассеянно налил немаркированный коньяк себе и еще в две ближайшие рюмки, – снять этот груз с его плечей могло только увольнение, – а на это он никогда не пошел бы, – или смерть.

– Но переживания последних месяцев, – Сабленок сделал жест четвертушкой соленого огурца, наколотой на вилку, – были экстраординарными даже для него. Он жаловался, что совершенно не может спать, даже со снотворным, а от усталости порой заговаривается, – ну, в смысле говорит не те слова, которые собирался. Просил выписать что-нибудь посильнее.

– А вы?