Цветок камнеломки - Александр Викторович Шуваев

семнадцать – подхватывают легкий триппер, в пятьдесят – аденому, а в семьдесят – сами бывают подхвачены Кондратием (Kondrat? Kondraty? Condratiy?). Связь звука и комплекса – очевидна любому правоверному, но потребует слишком долгих пояснений любому непричастному.

Считая, что на момент встречи Хофмайер находился в предельной степени опьянения, Майкл ошибался: то, в каком состоянии провожатый прибыл на место назначения, наглядно показало, что для настоящего специалиста пределов совершенства все-таки нет. Англичанин молчаливо признал свои заблуждения и теперь никак не мог взять в толк, – когда и каким образом тот умудрился добавить? Да еще ТАК? Да еще исходно пребывая в малопригодном, – говоря предельно мягко, – состоянии? Полбеды было бы, ежели б немец честно вырубился и, пребывая в коме, валялся, как баобаб, поваленный приблудным тайфуном, – так ведь нет. Он ничего не соображал, не стоял на ногах, не мог членораздельно объясняться, – зато куда-то рвался, все время рушился, как на съемках дублей с тем самым баобабом в главной роли, – и орал. Спенсер благодарил бога только за то, что герр хотя бы не наблевал себе прямо на колени, – а заодно и на соседа. Дело в том, что именно он и являлся тем самым соседом. Когда же самолет совершил посадку в городе Тында, а приятный голос борт проводницы сообщил, что за температура воздуха за бортом – плюс девятнадцать, а выходить до остановки винтов не велено, Островитянин решил окончательно плюнуть на Евроатлантическую солидарность и как-то само собой, без натуги вспомнил Дюнкерк и Ковентри, Крит и Мальту, "Худ" и "Глориэс", притворившись, что видит своего соседа впервые в жизни. А когда монголоидного склада бортпроводница попыталась настаивать, то сурово нахмурился и, исключительно по-английски, с чистейшим Оксфордским выговором начал возмущаться, что на борт воздушного судна вообще допустили пассажира в таком немыслимом состоянии. Что в цивилизованных странах подобное совершенно невозможно. А когда, на беду, оказалось, что второй пилот, со смертным грехом пополам, владеет языком Шекспира, Майкл, хотя его зубы вовсе и не были особенно длинными, с неподражаемым искусством так улыбнулся длиннозубой улыбкой, что даже самым безнадежным оптимистам стало ясно, что это – англичанин, что он не понимает вгладь ничего, и попытки добиться от него толку совершенно безнадежны. Подхватив богаж, он с невыразимым облегчением вышел наружу, с наслаждением вдохнув свежий, пахнущий хвоей, цветами и, – почему-то, слегка алкоголем, – воздух, предоставив герра Хофмайера его трагической тевтонской судьбе. Адрес у прибывшего был при себе, он оглядел новехонький, чистенький, красивый, как игрушка, неожиданно-большой аэропорт, скользнул взглядом по многочисленным самолетам, среди которых опять-таки во множестве попадались незнакомые модели, кстати приметил вроде бы стоянку такси во-он у той стены, – и не без оснований предположил, что как-нибудь отыщет офис этих безалаберных джерри и без помощи пьяных до невменяемости провожатых. Мнение относительно их безалаберности усугублялось тем, что никто его не встречал, а значит, – никто и не удосужился сообщить о его приезде, либо же попытался сообщить, но не сыскал адресата, либо… А-а, к черту их всех вместе с их со всеми их тевтонскими предками, тупыми шутками и пьяными консулами!

Постояв у запертой двери и еще немного, он вернулся назад к таксомотору, где его со скромным достоинством дожидался вылезший из машины шофер: очевидно, он знал что-то такое по поводу пустующей в неурочный час конторы, но, как и подобает скромному труженику, не лез с ответами на незаданные вопросы. Заметив это, Майкл подошел к нему с опущенными долу глазами, а потом резко поднял голову навскидку прицелившись, как учили, – зрачки в зрачки.

– Ну? – Бросил он довольно резко. – В чем дело?

Если к немецкому языку Островитянин относился с "технической" неприязнью, то его отношения с русским были куда более сложными. Если обратиться к лексикону литературной критики девятнадцатого-двадцатого веков, то этот роман, эту связь можно было бы обозначить, как этакий лингвистический вариант пресловутой "любви-ненависти". Или ненависти-любви, неважно, тут кому как больше нравится. Изучая русский литературный, русский разговорный начала века, русский разговорный современный, русский бюрократический и русский газетный, тайком от начальства создав для собственного употребления ма-аленький курс русского пропагандистского, – иначе именуемого Большой Книгой Заклинаний и позволяющего пришибить собеседника парой-тройкой подходящих цитат из Основоположников, – он изучал его, как изучают оружие, которое твердо намерены использовать по прямому назначению. Не на случай нежданного нападения хулиганов или вдруг приключившейся войны, а с намерением непременно эту войну развязать и при этом еще уцелеть самому. Работая со страстью человека, отдающегося любимому хобби, кропотливостью исследователя и методичностью профессионала, он исходил из вполне резонного предположения, что без совершенного знания вражеского языка невозможно проникнуть в его мысли, разобраться в мотивах и побуждениях, проанализировать тонкую игру подтекстов. История военного искусства оставила только одну истину на все времена, причем, как и положено такого рода максимам, вполне бесполезную: ни один план сражения, компании, военного конфликта или войны не выдерживает прямого столкновения с противником. Как бы ни был он слаб, как бы успешно ни развивалось наступление, всегда приходится кое – корректировать прямо по ходу, а кое – предоставлять инициативе командиров низшего звена, а уж если силен… Затея, предпринятая со злым в конечном счете умыслом, как то и надлежит затеям слишком уж хитроумным, в свой срок обернулась неожиданной стороной. Когда Майкл Брайан поймал себя на том, что начал получать удовольствие от Пушкина и Гоголя, а не только от пресловутого Достоевского, коего лично он почитал гениальным, – но все-таки уродом, а иные куски даже самых знаменитых его книг воспринимал как безумно затянутый, скучный, нарочитый, надуманный, лишенный всякого глубинного подтекста нравоучительный вздор, – когда до него начала доходить соль русских анекдотов и смысл тех слов, что по-настоящему говорили солдатики, идучи на верную смерть, было уже поздно. Он обнаружил вдруг, что некоторые, – далеко не все, – нюансы ситуаций лучше выражаются по-русски, и сама мысль, сам процесс обдумывания при этом становятся более острыми и эффективными. И Некто оттуда в очередной раз улыбнулся любимой шутке Господа, – успешному исполнению планов смертного именно в том виде, в котором задумывалось. Одним из типичнейших примеров этого рода может послужить посещение Москвы – Бонапартом, но в данном случае улыбка, разумеется, не была настолько злой. Язык, в какой-то момент понятый, с силой почти божественного откровения осознанный, как единый во всей своей бесконечной сложности процесс со своим направлением, не вел туда, где, по загодя составленному мнению Майка, было место всему русскому. В небытие. Возвращаясь к божественному откровению, заметим,