Дальняя пристань - Сергей Сиротин

— Виктория, виктория.

Совсем сомлевший Витька оттянул резинку свитера, подул вовнутрь — ему было жарко — и несчастным тоном чуть не прорыдал:

— Да не Виктория я, а Виктор…

Девчонка мне нравилась, и я, подлаживаясь и вдруг припоминая измученный мной немецкий, подтвердил с тем же ударением:

— Я! Я! Викто́р. — Больше мне ничего в голову не приходило, да и выбирать-то было не из чего. Коротко стриженная села на корточки.

— Парлей ву франсе, — обратилась она ко мне.

— Давай по-немецкому, — предложил я Витьке.

— Попробуем, — согласился он и захохотал.

Он уже пришел в себя, а смеялся-то и над собой. Если откровенно — немецкий мы знали вместе на два с половиной, а может, и того хуже. И все же я не утерпел:

— Шпрехен зи дойч?

— О-о-о, — опять заокала темненькая и к моему ужасу ответила:

— Ферштейн!

Ноги мои противно задрожали, и я начисто забыл даже то малое, что знал.

— Это самое, мадам, как вас зовут? — друг явно вспомнил уроки «Трех мушкетеров». Девчонки дружно смеялись, а темненькая, выпрямившись и приняв гордый вид, надула щеки и нарочито важно произнесла.

— Нихт мадам! Их бин мадмуазель! Мадмуазель Сюзанн!

— Их бин Саша, — обрадовался я подсказке. Она пожимала плечиками и улыбалась, теперь как-то беспомощно.

— Александр! Александр! — поправился я, поняв, в чем дело.

И опять это «о» и мягкое протяжное «Александе-е-ер» теплым ветром обдало меня с головы до ног. Мне показалось — я погружаюсь в волны, но не в наши студеные, а ласковые, парные, почти неосязаемые.

— Геен зи вэг! — вдруг ляпнул Витька фразу, считавшуюся в наших образованных кругах верхом совершенства в знании немецкого. Лица девчонок вытянулись беленькая потемнела, а Сюзанн посветлела.

— Нет, нет! — закричал я. — Стойте! Это, как его… (по ходу обозвал Витьку болваном). Ну скажи, как пригласить кататься, как будет гулять?

— Не помню, — пробормотал тот. Я замахал руками, прикладывая ладони к груди. Витька, надрывая мыслительные способности, посылал наверх то «мадмуазель», то «синьорина», то еще какую-то чушь. А мадмуазели только растерянно переглядывались и, перезваниваясь картавыми голосочками, по очереди твердили:

— Се киль я компраме? Нихт ферштеен.

Но все же наши потуги немного успокоили девчонок.

— У-у-у, чертовщина, — тер я висок, — ну как бы сказать-то?

И вдруг меня озарило:

— Во, это, рандеву! — и я еще несколько раз провопил обрадованно: — Рандеву! Рандеву!

Девчонки опять развеселились и, хлопая в ладоши, повторяли «рандеву». Сюзанн прыгала на одной ноге, а Жаннет села на палубу напротив Витьки, свесив ноги вдоль переборки, и слала ему воздушные поцелуи. Правда, они произносили это счастливое слово кто-то гортанно и без «а».

— Пройдемся! То есть, я хочу сказать, проедемся! — заголосил ошалевший от зацелованности Витька. — Геен нах хауз!

Жаннет что-то говорила моему другу и в потоке звуков мы вновь уловили знакомое.

— Промнемся, конечно!

Я пнул Витьку и, ударяя на о, подделываясь под специалиста, перевел:

— Виктор приглашает вас, мадмуазели, на променаж.

— О-о-о, прогресс, — подала голос Сюзанна.

— Нет, у Юрки не «Прогресс», а «Обь», но тоже ничего, — объяснял я, удивляясь, откуда она знает названия наших лодок.

— Вечером! — кричал Витька и, натягивая на макушку капюшон ветровки, изображал тучу.

— Да не так, — вошел я в раж и, повернувшись к солнцу, несколько раз перечеркнул его, а потом начал сгонять с небосклона, совершенно забыв о полярном дне и о том, что, несмотря на все мои потуги, оно так и не спустится в море.

— Э це те ра? — Сюзанна несколько раз, обращаясь к нам, произнесла эту белиберду.

Но как мы могли ответить на ее вопрос, если не понимали, о чем речь. Если знать, как там будет потом, дальше, жизнь бы ничего не стоила с самых пеленок. И хотя мы с Витькой горько жалели о загубленном немецком, выводов так и не сделали, хоть он и стал инженером, но так и не научился говорить по-французски «Я тебя люблю», но, сидя в лодке, все время твердил белобрысенькой: «Майн либер Жанна…». Я так никому и не объяснился на французском, предпочитая наш родной, а может, просто француженки больше не попадались…

Наконец, Витька догадался показать на бот, стоящий на крыше трюма, на воду, плескавшуюся за бортом, и махнуть в далекую даль южной косы. Девчонки согласно закивали, им тоже наскучило сидеть на этом вылизанном и гулком плавающем сундуке. Вдруг, обе враз, поднесли палец к губам, отбежали от края и исчезли.

Притарахтел катер и снял нас с борта. Мадмуазели, тайком, улыбались в нашу сторону, прощались пальчиками, но больше держали у губ. Для их отцов мы по-прежнему оставались туземцами с дикого берега. Но уже в конце дня к рефрижератору подскочила быстроходная моторочка Юрки Брызгина. Воспользовавшись аварией — кран все же рухнул с причала — мы, захватив девчонок, восхищенных понятливостью «аборигенов», тайком удрали на косу, там уже много лет обитал одинокий старик. Он уже привык к нам. Он нам тоже не мешал. Это была наша тайна.

Его-то мы и решили показать француженкам.

Наша бухта образована двумя длинными вдающимися в море косами, узкими и острыми, словно самый настоящий крестьянский инструмент, незаменимый в горячую пору сенокоса. Двумя полумесяцами, охватив огромный кусок Обской губы, косы образуют почти замкнутый круг песчаных отмелей. И только в районе порта между мелями есть узкий и вечно изменяющийся проход — фарватер с вынесенными навстречу глубине пирсами. В остальных местах ни моторный подчалок, ни мотобот не сможет подойти к берегу. Только легкая лодочка, да и та с гребцами, готовыми в любой момент выпрыгнуть и перетащить ее через заплеснутые водой песчаные наносы, может пройти к оконечности косы, разрезанной глубокой речкой на множество островов и островков. Речка разрезает не только сушу. Мели располосованы очень глубокими коридорами разной ширины, по которым, бурля, уходила в море весенняя шалая вода. Глубина этих трещин доходит до восьми-десяти метров, и странно смотреть, как золотистое, на солнечном свете, мелководье неожиданно сменяется темными жуткими окнами глубоких вымоин. Нехорошее чувство заставляет нас моментально взбираться в лодку, где спокойно и относительно безопасно.

Вот так, перетягивая лодку от мели к мели, падая в бездонные черные ямины, мы пробирались к оконечности южной косы и стали грести от островка в островку. Была у нас задача — мы искали постоянную стоянку для шестиместной шлюпки, найденной здесь же у берега после одного из ураганов, иногда проносящихся над бухтой, неожиданных и опасных для всех, кто оказался в море.

Летом для нас нет ничего более прекрасного, чем берег косы со множеством отмелей, покрытых мягким, легким и чистым, до белизны, песком. Дно мелководья рифленое, как стиральная доска. На такой мать оттирает мои рубашки, измазанные то черникой, то краской, то еще чем-либо несмываемым. Нет ничего лучше: бежать в догонялки, по щиколотки в теплой воде, на многокилометровые расстояния, ловить майкой, завязанной мешком, мальков, а потом, насадив их на прутики, готовить в дыму костра.

А сколько радости принесла большая перевернутая шлюпка, на две трети замытая песком… Нам очень хочется иметь собственную лодку. Мы привозим лопаты, ведра, ломик, и начинается настоящая работа, сложная, тяжелая, но настолько приятная, что не заметны ни мозоли, уже натертые до крови, ни то, что наш труд каждый миг больше чем на половину уничтожается оплывающим илом. Мы приезжаем три дня подряд, и каждый день копаем, копаем… Вот затолкали под борт длинные ваги, найденные здесь же на плесе. Мы пыхтим, пытаясь оторвать шлюпку от засасывающего мокрого песка, и, наконец, — о счастье! — громкий всхлип. Это из-под шлюпки вырвался воздух, и на его место устремилась вода.

Еще час работы, и шлюпка перевернута.

Воруем дома краску, гвозди. Тихонько уносим стамески, топоры, рубанки. Родители, хватившись необходимых в хозяйстве вещей и не найдя их, наказывают то одного, то другого за без спросу взятые инструменты. Долго выпрашиваем у плотников паклю, у рыбаков вар для заделки щелей в шлюпке. И вот, когда осталось сшить парус и оснастить шлюпку убирающейся мачтой, мы задумали найти для нашей красавицы такую стоянку, чтоб только нам знать, где ее найти.

Мы (кроме меня — это еще Колька и Витька) уже не раз теряли свои плавсредства. Была у нас длинная остроносая байдарка «Ласточка» — забрали. Старенький подчалок «Быстрый» — отняли. И, наконец, долбленая лодочка «Стрела», еле вмещающая нас троих, не раз бралась у нас напрокат влюбленными парочками. Она-то и служила нам в странствиях у берегов бухты.

Колька, худощавый высокий мальчишка, из «благополучной» и, по нашим меркам, интеллигентной семьи. Мать — учительница в младших классах, отец — завхоз в рыбкоопе. Витька, приземистый крутошеий малый, угрюмый на людях, но очень открытый и непосредственный среди своих. Витька — материн сын в семье, где еще пять детишек, а отчим пьяница и буян. Я тоже не совсем в порядке, так как воспитывает меня мать, а отца я не помню. Да и стоит ли помнить?