Дальняя пристань - Сергей Сиротин

Мы нашли среди мелких глинистых островков ровный и сухой остров, покрытый густой травой, с метелочками кустов в микрозаливчиках. Он был как бы замаскирован в ожерелье из множества кусочков суши, торчащих то там, то сям в глубоких протоках с медленно текущей водой.

Было тепло. Комары пели свою нескончаемую песню. Перед тем как раздеться, мы стали бродить по берегу в поисках сухих веток, досок и другого горючего хлама, вынесенного на остров мощными весенними разливами Костер нам понадобился не столько для тепла сколько для защиты голого тела от вечных спутников лета — комаров. Мы с Витькой сложили костер, осталось его поджечь, но спички были у Кольки, и Витька, сделав ладони рупором, начал звать на все четыре стороны «Колька! Колька!»

Наш друг не отзывался, и я присоединил свой голос к Витькиному: «Колька-а-а-а!» — разнеслось над островом и протоками и улетело в синеющую даль моря. За спиной раздался возбужденный возглас:

— Да тихо вы! Тихо!

Обернувшись, мы увидели над кустами аккуратно подстриженную голову Кольки.

— Идите сюда.

В самом центре острова, метрах в пятидесяти от нас сидел человек. Сидел на пятках и не шевелился.

— Слышь, робя, а может, он не живой, — подал мысль Витька.

— Ну да, не живой. Гляди, в той стороне чум. Зачем мертвому чум?!

Витька лег на живот и пополз по-пластунски к человеку. Он полз долго. Мы то теряли его из виду в зарослях карликовой березки, то он выныривал из ложбинки и замирал перед бугорком, через который ему надо было перебраться. Но вот мы увидели, как он встал. Мы поднялись и еще чего-то опасаясь, пошли к Витьке. Тот стоял недалеко от человека, не обращающего на нас никакого внимания.

Мы придвинулись еще ближе к странной круговой ограде из почерневших деревянных чурбаков с вырезанными лицами. На одних был ужас, другие улыбались, показывая однозубый рот, третьи, маленькие, костяные, хранили на челе печать меланхолии, но у всех круглые вздутые щеки и расплющенные носы. Мы разглядывали фигурки почти забыв про человека.

Среди фигур были и иконы, медными гвоздями пришпиленные к заостренным кольям, а рядом, на таких же кольях, торчали оленьи черепа. Мощные оленьи рога с несметным количеством насечек, углублений и дырочек лежали тут же, направленные своими остриями прямо на нас. Каким-то внутренним чутьем мы поняли, что в круг входить нельзя.

Это был древний старик. Веки прикрыты, лицо, цвета горелого пергамента, неподвижно и покрыто цыпками морщин. Таким лицо становится только от бесконечного пребывания на ветру и солнце. Старик не шелохнется, и только ветерок шевелит редкие волосы на его голове и бороде. Рядом со стариком на растянутой шкуре белого оленя лежит огромный грязно-желтый бубен.

Всего два раза, за все годы, сколько мы потом приезжали на остров, я слышал его гулкую мелодию.

Став старше, ловили здесь, в глубоких вымоинах песчаного русла рыбу сетями. В протоках водились щекур, пыжьян, щука. Попадался и муксун. Налимов у нас в поселке не ели, поэтому мы выбрасывали этих тупорылых длинных рыб обратно.

С годами старик не изменялся. Он сам казался нам непонятным и вечным духом, хранителем этой бесконечной тишины… Когда зазвучал его бубен, мы побежали смотреть старика, а он размеренно, с нарастающей быстротой все бил и бил в бубен. Небо вдруг резко потемнело и разломилось множеством молний. Мы кинулись к шлюпке. Неожиданно начавшаяся гроза с ливнем и прилив, накрывший все мелкие островки, лишили нас ориентировки. Казалось, что все молнии летят к нам, вонзаясь в пенящуюся воду у самых бортов. Раскаты грома казались нам продолжением глухих звуков стариковского бубна…

Как-то мы привезли своего ровесника — ненца Яптика Мишку. Показали ему свою лодку и спросили про старика.

— Отец узнает — драть будет. Старый человек — последний шаман. Всегда добрый был. Отец сказал — золотой баба старик видел…

Больше толком мы от него ничего не добились. А потом шли под парусом домой, и Мишка очень радовался, цокал языком и все повторял: «Хороший лодка, очень хороший лодка». На наше приглашение поехать еще — наотрез отказался.

Второй раз бубен бешено загудел, когда мы привезли полюбоваться на старика «наших» француженок. Старик бил что есть мочи в бубен, что-то вскрикивая своим слабым надтреснутым голосом. Было жутковато и неприятно видеть старика беснующимся — глаза его были впервые открыты и, казалось, испепеляли нас, а крик не прекращался.

Подавленные, мы уехали с косы…

Отец Яптика Миши встретил как-то меня и, качая головой, говорил: «Ай, яй, ей, Саня, твоя и Витька своя селовек. Много лет смотрел старика — никто не снали. Старик сказал — латна, привыкла у уруским мальсикам. Трукое место не нада. Сачем сюжая люди покасал. Совсем сюжой. Плохо сделали, совсем плохо. Родители ваша хорошая селовек — давно шивем месте, наша порядка не трокали. Твоя осень плохо делал. Старик умирать пошел другой место. Скасал, скоро много сюжой селовек будет, негде будет один тихо-тихо сидеть».

Ненец ушел, качая возмущенно головой, а старика мы больше не видели.

После поездки на остров мы зашли к Витьке, и он подарил Жаннет мою пластинку «Синий лен». Сюзанне я ничего не успел подарить.

На следующий день нас «официально» пригласили к парторгу. «Я был о тебе лучшего мнения», — сказал Александр Иванович. Как часто мы не оправдываем чьих-то надежд.

Сперва над нами смеялись, потом, когда после четырнадцати часов работы мы на моторке Юрки Брызгина носились кругами у рефрижератора, нас стали жалеть. А Ян Янович, как бы между прочим, сказал мне: «Хорошие девушки. Привет передают. Их не пускают. Ночью не надо гонять на баркасе» Мы послали с ним букет ярко-оранжевых «огоньков». Он положил цветы на брезент и отошел. Девчонки поняли, от кого подарок, и, встречая по утрам Яна Яновича, весело приветствовали его со своего мостика. Судно простояло под погрузкой еще почти две недели. В один из ветреных дней, безостановочно гудя, оно двинулось с рейда и навсегда скрылось, растворившись в тумане блекло-серого дня.

Я пошел в библиотеку и попросил почитать что-нибудь про Францию. Мне предложили почему-то «Бурю» Ильи Эренбурга. В нашем поселке нельзя было сохранить ни одной тайны. К осени все знали про случай на рейде. А библиотекарша, помнившая меня с первого класса, проявив участие, подбирала соответствующие книги, и не только про Францию.

Зима. Остановилась жизнь на пирсах. Ветер занес снегом причалы. Вмерзли в лед катера и баржи, лишь рубки с мачтами торчат из сугробов, обозначая место их стоянки. По надолго застывшей бухте наезжены дороги в ближние и дальние рыбацкие становища. И хотя на месте пенных бурунов — снежные барханы, поселок остается портом-воротами в застывшую тундру.

Аэровокзал небольшой и совсем не комфортабельный, но это аэропорт, и есть радиостанция, метеорологи и касса, где очень часто висит табличка, оповещая о нелетной погоде на ближайшие три дня. Но это для пассажирских «Аннушек», а грузовые Ли-2 ждут любого просвета в пурге и прилететь могут и ранним утром, и около полуночи Взлетную полосу каждый день неутомимо укатывают и утюжат многотонные угольники-скрепера, убирая снег.

Мы подолгу сидим на аэровокзале. Сидим на корточках, прислонясь к стенам. Ждем самолетов. Нам надоели бесконечные сводки погоды, передаваемые сиплым метеорологом — то низкая облачность, то ветер не с той стороны, и сильней, чем надо, то полоса еще не готова. Но вот все в полном порядке, а самолетов нет. Только когда в небе уже видны первые звезды, раздается нарастающее гуденье. Схватив шапки, бежим к лошадям и мчимся к месту посадки.

Открывается дверца, и возбужденный командир экипажа, поднявший машину в воздух вопреки непогодам, кричит: «Ребятушки, давай скорей, в моем распоряжении полчаса! Если не поднимусь — амба!» Мы знаем — бывали случаи, самолет застревал на недели. Да и домой «летунам» надо — тоже люди.

Выгружаем вместе с экипажем, только командир убежал к начальнику порта отметиться и передать посылочку от общего знакомого. Появился, тяжело дышит, хватает первый попавшийся ящик.

— Вот, черт, железо здесь, что ли?..

Загрузив самолет мешками, набитыми, как поленьями, мороженой рыбой, прощаемся, словно с родными, с людьми, знакомыми всего полчаса:

— Бывайте, мужики!

Взревел двигатель. Самолет разворачивается, напоследок обдает нас колючей снежной пылью, разгоняется и, качнув на прощанье крыльями, уходит курсом на юг.

Мороз. В поселке тишина. Чуть тронутый сиреневым горизонт рождает первые сумерки, как будто день проснулся, но еще протирает глаза после длительного сна полярной ночи. Безветренно. В небо длинными кудрявыми столбами уходят дымы топящихся печей. На улицах никого — взрослые, кто на работе, кто занят своими домашними заботами; дети в школе. Лишь изредка взвизгнет мерзлыми петлями дверь, и пар заклубится от вырвавшегося наружу тепла.