Только самые близкие - Вера Колочкова

— Да почему, Сашенька?

— Как вам объяснить… Иногда человек просто не может обмануть вложенные в него ожидания тех, кого он любит. Вот не может, и все! Потому что он для них –потенциальная медаль! И несет он в себе эти ожидания, как тяжкий груз, а потом ломается… Тянет его к земле этот груз, понимаете? И сбросить его не может, потому что любовь близких потерять боится. И имя этому человеку – Синдром! Синдром несбывшихся надежд на получение этой медали…

— Ой, не понимаю я, Сашенька, о чем ты так мудрено толкуешь. Не было у меня деток своих, бог не послал… Может, от того и не понимаю. А только одно скажу – мать своих детей всякими любит. И героями, и нелюдями, и черными, и белыми! Для нее дите и есть дите – какая разница, как там у него чего получилось… А если и не сложилось чего – так таких только крепче еще любят! Я вот помню, когда сестра моя, Надя, в подоле Настю принесла, мать на нее шибко сердилась! Мачеха моя, значит… И кричала, и ругалась по–всякому, только что из дома не выгоняла. Тоже ей стыдно перед людьми было. А я, наоборот, радовалась! Дите малое в доме – такое счастье… Я и Настю, как свою, родную, полюбила, и выводилась с ней с маленькой, как со своей дочерью… Мачеха все на меня ругалась, что балую я ее — последнее с себя отдаю. Вроде как нельзя этого… А я, даже когда сюда переехала, все норовила тайком от Софьи Александровны с Бориской ей туда вкусненького отвезти. Ей ведь тогда и шестнадцати еще не было…

— А своих почему себе не родили, тетя Маша, раз так детей любите?

— Так я поздно замуж–то вышла, деточка, уж за сорок мне было. А Бориска мой младше меня на десять лет, вот за ребенка мне и сошел! Я его и полюбила…

— А он? Он вас полюбил? Или только за служанку–кухарку держал, как вы мне рассказывали?

— Любил! Любил, конечно. Только по–своему. По привычке, что ли… Как мамку любят дети балованные – чтоб поесть всегда вкусно было, чтоб дома тепло и чисто, чтоб рубашка свежая да глаженая была каждое утро… Не мог он без меня. Значит – любил…

— Да–а–а… Уникальная вы женщина, тетя Маша…

— Ой, помню, пятьдесят лет мы ему отмечали – вот смеху–то было! Дата ж круглая, и вроде как тожество устраивать надо, домой всех созывать, и друзей, и знакомых, и сослуживцев… А дома я, старая да некрасивая жена! Раньше–то он никого не приводил, стеснялся меня, видно, а тут уж ничего не поделаешь – надо… Повел, помню, в магазин – платье модное выбирать. А на меня чего ни надень – все как на старом да корявом пеньке смотрится… Пугало пугалом! Он глядит на меня, сердится, прямо извелся весь начисто! Кое–как я тогда его успокоила: такой, говорю, для твоих знакомых, Бориска, стол накрою, что про жену твою и не вспомнит никто – некогда будет! Так и получилось почти…

— А что, и правда не вспомнили?

— Ну да, я уж расстаралась… Нашлась, правда, одна дамочка вредная. Уставилась на меня своими глазищами, чуть дырку не просверлила! А потом еще и на кухню ко мне притащилась, всякие мудреные вопросы задавать начала да говорить по–умному — вроде как намекала, что Бориски я шибко недостойная…

— А вы?

— А что я?

— Ну, что вы ей ответили?

— Да ничего! Чего ей ответишь? Пьяная она да злая была, хоть и молодая да красивая…Я и не обиделась даже. Она ж, бедная, и сама того не понимает, что за злобой красоту ее и не разглядит никто! Так что пусть мелет… Ой, да мало ли я их видела, полюбовниц–то Борискиных, деточка… Помню, он однажды на юг, к морю поехал, по санаторной путевке. Он, знаешь, страсть любил по югам–то этим шастать! И собирался всегда долго, прихорашивался да чистился – я с ног сбивалась… Ну вот, приехал он тогда из своего санатория, а где–то через недельку к нам барышня с чемоданами заявилась. Видная вся из себя такая, кудрявая, изнеженная… Наврал он ей там, на югах–то, что неженатый, мол…

— А вы что?

— А что я? Не гнать же ее на улицу в чужом городе! Что было делать? Может, и правда, думаю, любовь у них большая приключилась да пора мне законное место освобождать… А потом смотрю – н–е–е–т… Белоручка, смотрю, барышня–то. С такой мой Бориска враз оголодает да захиреет, не пара она ему… Ну, я и встала твердо ногами на свей законной кухне, начала кастрюлями греметь — будто сержусь шибко… А она посмотрела на меня, на Бориску, на устройство всего нашего быта и собралась быстрехонько, уехала восвояси — Бориска–то и сам вздохнул с облегченнием. Такие мужики, как Бориска мой, вне дома–то всегда ухари, а как проголодаются да рубашка несвежей станет – уж все, тут и ухарство закончилось, и к мамке под бок побыстрее надобно…

— Господи, какая ж вы мудрая, тетя Маша… И добрая… Сами даже не понимаете, какая вы есть настоящая ценность…Другая б на вашем месте… А вы…

Огромные Сашины девчачьи глаза вдруг начали заполняться влагой , затуманились маленькими синими озерцами – стоит раз моргнуть, и закапают по худым смуглым щекам прозрачные слезы… Будто спохватившись, она вздохнула поглубже и принялась пить большими глотками остывший чай, по–детски держа в обеих руках красную в белый цветочек чашку.

— Да это ты у меня самая хорошая, Сашенька! – обернулась к ней от плиты Мария. – Тоже, нашла в старухе ценность… Ешь лучше вон булочки мои…

— Да я и так уже четыре штуки умяла, теть Маш!

— И травяного чаю тоже побольше пей. Он у меня хороший, от всех болячек лечит! Помню, в войну мы травами только и спасались… Мачеха моя тогда шибко заболела, когда похоронку получила – прямо сама не своя сделалась. Сидит, помню, уставится в одну точку и покачивается взад–вперед… Вот я ее травами и лечила!

— И что? Вылечили?

— Да как тебе сказать… Вроде она потом и ходить стала, и разговаривать… Только странно как–то : говорит–говорит быстренько так, а потом покраснеет и на крик да на драку переходит. Девчонки шибко ее боялись… Это хорошо еще, что квартира у нас двухкомнатная была. Я с мачехой стала вместе жить, а они отдельно, в другой комнате, подальше от всего этого безобразия… Она когда в буйство свое входила, я крепенько этак вставала в дверях да и не выпускала ее из комнаты! Ох, уж и доставалось мне… Наденька, та побойчее была, а вот Любочка сильно боялась! Может, потому и замуж рано выскочила да уехала от нас… А Надя замуж так и не вышла, только дочку родила, Настеньку мою ненаглядную…

— А вы так с мачехой в одной комнате до конца и жили, как Александр Матросов? Все грудью на амбразуру бросались?

— Ну да, пока сюда не переехала… А ты давай не подсмеивайся над старухой, ты ешь лучше! Тебе надо! Всего–то и недельку покушала хорошо, а уже щечки зарумянились, глазки заблестели… Хоть на девушку стала похожа, в самом деле. А то как дите голодное ходишь, прямо смотреть больно!

— Так это не от еды, тетя Маша, это от любви… Меня ведь никто и никогда просто так не любил…

— Да как же, деточка, что ты! Не может такого быть! А Костик?

— А… Ну да… Костик, это да, это конечно… — сникла Саша и сжалась в твердый костлявый комок, будто ушло из ее тела все теплое и живое, растворилась, исчезла яркая синева из глаз, и лицо будто подернулось вмиг серой пылью…

— А ты на учебу не опоздаешь, деточка? Заговорила я тебя сегодня.

— Да, тетя Маша. Сейчас пойду.

— Да одевайся теплее! Мерзнешь поди в своей модной тужурке! И что за одежонка у тебя непонятная – как в такой обдергайке не замерзнешь… Мне вот завтра пенсию принесут, купим–ка мы тебе что–нибудь зимнее, а? Ты пригляди там себе, а то я вашу моду и не понимаю вовсе! А если денег не хватит, так и с книжки снимем…

— …Ой, Насть, привет! Ты почему без звонка? Могла ж запросто меня не застать! Заходи, я сейчас, только клубнику с лица смою… Проходи пока в комнату!

Нина порхнула легким ветром в ванную, оставив Настю одну в огромной прихожей с мягким красным диванчиком, уютно спрятавшимся под внушительных размеров искусственной пальмой. «Надо же… Мои дети и летом клубнику досыта не едят, а она ею в декабре морду свою старую намазывает… — неприязненно подумала Настя, с трудом наклоняясь, чтоб расстегнуть молнию на ботинках. — Черт, заело, как назло…Выбросить бы эту старую обувку к чертовой матери да новую купить, так ведь не на что…». Злобно пыхтя, она разогнулась, чтоб вдохнуть в себя побольше воздуху и, разозлившись от этого еще больше, решила вдруг: «А вот не буду! В таких домах все в уличной обуви ходят! У них, у богатых, так принято, говорят… Вот и я не сниму! Что я, хуже их, что ли?!»

Сняв пальто, она решительно направилась в гостиную, с удовольствием прошлась грязными ботинками по нежной белизне ковра – вот так вот вам , и мы не лыком шиты… Проходя мимо каминной полки, остановилась на секунду, уважительно провела рукой по причудливому серо–зеленому рисунку малахита. Красота…

— Ну, Настька, ну, ты даешь…

Нина встала в дверях, снисходительно улыбнулась, внимательно разглядывая сестру.

— А что? Что такое?! – развернулась к ней Настя всем своим тяжелым туловом, приготовившись к решительному отпору и одновременно трусовато скосив глаза на грязную дорожку следов на ковре.