Только самые близкие - Вера Колочкова

Он еще раз вздохнул, потом решительно выдернул из кармана куртки телефон, быстро нашел в памяти нужный номер и, дождавшись ответа, проговорил в трубку деловито:

— Теть Нин, разговор к тебе есть. Да, важный. И срочный тоже… Там напротив твоего дома кафешка есть… Давай…

Нина тихо злилась, сидя в дальнем углу неуютного дешевого кафе за маленьким столиком, покрытом несвежей клетчатой скатертью, поворачивала в руках стакан с отвратительно теплой минералкой. Все ее здесь раздражало до крайности: и непритязательная публика, поедающая с важным видом жирные свиные отбивные, и плебейский запах жареного лука, и покушения бедняцкого интерьера на особое дизайнерское решение – все! Еще и Костька, засранец, заставляет себя ждать. Интересно, зачем она ему понадобилась так срочно, денег, что ль, будет просить… Так вроде не похоже, слишком уж голос в телефонной трубке нагло звучал, таким голосом не просят, таким только приказывают. И вообще – неспокойно на душе как–то. Да еще и кафешка эта вонючая на нервы действует…

— Добрый вечер, дорогая тетушка, — раздался вдруг над самым ухом вкрадчивый голос Костика. – Заждалась? Прости, ради бога…

Нина вздрогнула, подняла к нему сердитое лицо. Указав на стул рядом, коротко произнесла:

— Так. Садись и давай сразу к делу. Коротко и о главном. Мне здесь сидеть, знаешь ли, совсем не в кайф…

— Что, место не для твоего престижу? А по мне, так очень даже ничего…

— Костик, у тебя максимум десять минут. Давай уже излагай проблему, только покороче.

— Ах, вот так, да? Ну что ж, давай… Я, Нин, про твоего мальчонку пришел пошептаться. Славный такой мальчик, красивенький… Дорогой, наверное? Да?

— Да, красивый. Согласна, — не меняя брезгливо–отрешенного выражения лица, немного помолчав, в тон ему ответила Нина. – И дорогой. Ты же знаешь, я не люблю плохого и дешевого…

— Ну да, ну да, — тут же закивал головой Костик. – А Гошка как к твоим развлекухам относится? Ему тоже, надеюсь, нравится? Так вы бы его, Олежку–то, усыновили вместе, и дело с концом…

Нина ничего не ответила, долго и задумчиво смотрела в наивно–наглые Костиковы глаза. Отпив из высокого стакана теплой минералки, скривила брезгливо губы, потом улыбнулась снисходительно:

— А ты никак шантажировать меня вздумал? Да, Костик?

— А хоть бы и так…

— Ну давай, чего ж… По всем, так сказать, правилам жанра. Чего ты хочешь–то?

— Нин, к бабульке не лезь…

— А–а–а… Вон оно что. Как мне это сразу в голову не пришло? Твоя доходяжная шлюшка около тети Машиного дома меня с Олежкой,, наверное, и увидела. Понятно. Ну, и что? А может, это мой водила?

— Да нет, Нин. Он не водила. Он у нас зайчик — по старушкам — попрыгайчик, вот он кто. И не спорь, я успел все справки навести. А еще он у нас по совместительству знаешь кто? По юным шлюшкам — от старушек — отдыхайчик…

— В смысле?

— А в том смысле, что отрывается классно после любви–работы. Душой, так сказать, от тебя отдыхает…

Костик усмехнулся глумливо, скользнул взглядом по Нининому лицу, по плечам, по ухоженным с прекрасным маникюром рукам и продолжил:

— Хотя знаешь, я бы на его месте и не кочевряжился так сильно… Ты у нас тетка еще ух, какая! Прямо хоть сейчас на панель выпускай, иль к шесту ставь в стриптиз–баре…

— Ладно, Костик, не отвлекайся, – быстро перебила его Нина, изо всех сил стараясь удержать на лице маску снисходительного равнодушия. – Повтори еще раз и более внятно, чего ты от меня хочешь?

— В общем, ты отплываешь от бабкиной квартиры красиво в сторону, а я Гошке про твоего зайчика, так и быть, ничего не скажу.

— А ты думаешь, Гошка меня таки взревнует, что ль? – усмехнулась Нина. – Тоже мне, нашел Дездемону…

— Не знаю, Нин. Может, и не взревнует, конечно. А только никогда не простит, если узнает, куда его политые бизнесменским тяжким потом бумажки зелененькие уходят…

— Кость, а тебе не стыдно?

— Мне? Стыдно? Ой, не смеши меня, тетушка. Я и словов–то таких еще не выучил, ты что! Книжек давно уже не читаю, деградирую себе помаленьку…

— Послушай меня, Костя… Ну ты ж не такой! Я же знаю. Ты ж мальчишкой рос замечательным! Романтичным таким, все в облаках витал… Что с тобой случилось, скажи? Я помню, каким ты был в десять, в шестнадцать лет… Тебя же в школе взахлеб хвалили, а твоя мать, помню, от гордости страшно пыжилась, аж глаза из орбит выскакивали. А читал, к слову сказать, сколько! Тебя ж от книжки не оторвать было… Куда все это подевалось, а? Почему ты ни к какому занятию так и не сумел приспособиться?

— Тетечка, а ты сама–то к какому занятию приспособилась?

— Я? Ну, не знаю… Я просто живу, и все…

— Нет, тетечка, ты не просто живешь, а хорошо живешь! Хорошо жить – это очень замечательное занятие, тут я с тобой полностью согласен. Я, пожалуй, для себя его тоже и выберу…Не все же мне по земле ползать, в дерьме всяком копаться. Вот как сейчас, например. Да чего там! Все прежние романтики сегодня в духовных бомжах оказались, не я один такой… Тебе просто повезло больше – ты вовремя к Гошке присосалась, как клоп. А мне вот богатой бизнес–вумен, к сожалению, на пути не встретилось. Так что я иду другим путем, как видишь…

— Ну да, плюнуть в колодец, конечно, легче. Раз уже напился и вода больше не нужна…

— Это ты о чем, тетечка?

— Кость… А ты помнишь, как я тебя пять лет назад от колонии спасла? Или забыл?

— Так тогда не доказали же ничего…

— Потому что не захотели, вот и не доказали! А не захотели, потому что я денег много дала, кому надо. За тебя, за зайчика–попрыгайчика… Ты хоть знаешь, сколько? А из чьего кармана, догадываешься? Или тебе напомнить? А девчонку ту ведь точно тогда ты убил…

— Тише, Нина. Не надо так волноваться… Я все прекрасно помню. И знаю — чего, сколько и откуда. Ты от меня благодарности ждешь, да? Или искреннего раскаяния – чтоб голову пеплом? Хм… Странный сегодня день какой–то, прямо сразу с утра не задался. Все от меня ждут безумных поступков, да чтоб непременно с душком достоевщины… К чему бы это?

— Нет, Костик, я никакого раскаяния от тебя не жду. Что ты! Я здравого смысла хочу. Хотя, может, немного благодарности к нему приложить тоже не помешает.

— Ну и глупо. Я считал, ты поумнее у нас будешь, тетушка. Где ты вообще этих здравомыслящих да благодарных видела? Хоть одного назови! Благодарность – она только свеженькой может быть, когда петух, который в задницу клюнул, еще далеко не убежал… А как убежит – благодарность тут же и протухает, и мгновенно в неприязнь преобразуется к тому, кто тебе недавно помог… Не любят люди быть благодарными, не умеют просто. И это нормально. Ты вот Гошке своему сильно благодарна, что он тебе на добрых два десятка лет райскую жизнь обеспечил?

— Так я ж ему жена!

— А я тебе племянник! И что? Благодарность – она вообще штука бестолковая и опасная.

— Да уж. Как говорится, не делай добра…

— Ну почему сразу так категорически, Нин? Ты ж не за свой счет добро делала, а за Гошкин! Так что и мне, выходит, пора настала его отблагодарить…

— То бишь меня заложить?

— Ага… Ну так что, по рукам, что ли? Сушишь весла от старушки?

— Нет, Костик. Не хочу. И тебе не советую к Гошке с этим лезть – для него все это уже не так актуально, как ты думаешь.

— Ну и дура ты, Нина.

— Спасибо на добром слове…

— Да пожалуйста, дорогая тетушка. Тебе как лучше – чтоб я Гошке на сотовый позвонил или прямо в офис к нему заявился? По–моему, лучше в офис – у него там секретарша–нимфеточка всегда такой обалденный кофеек варит…

— Сашк, ты это откуда? Что с тобой? Дрожишь вся… Замерзла, что ли? Заходи быстрей…

Танька испуганно таращила на нее глазки–пуговки, глубоко спрятанные в розово–белой пухлости нежного детского лица, пыталась изо всех сил запахнуться поглубже в короткий шелковый пеньюарчик, отороченный нежными перышками. Туго натягиваясь от усилий, он всего–навсего чуть сходился на ее жирной груди, открывая глазам белые, как сметана, мясистые ноги. Странно, но и на нездоровую эту полноту тоже находились любители, и довольно много любителей – из тех, видно, что и в самом деле только говорят о красоте худых женщин, а на самом деле… Сама же Танька довольно легко управлялась со своим неповоротливым телом и даже ловко умела танцевать арабские танцы, сексуально и далеко не по–восточному сотрясая всеми своими складками, и пухлые ее щеки забавно топорщились при этом от легкой девчачьей улыбки, как два висящих на ветке и готовых вот–вот сорваться на землю спелых румяных персика. Забавно, конечно, было смотреть, как перекормлено–розовая малолетняя пышка зазывно трясет бедром – «любители» иногда помирали со смеху…. Было ей всего шестнадцать лет отроду, и была она доброй, смешливой и беззаботной. Для своих «любителей» называлась красивым именем Фаина и жила в этой квартире, как и Саша, «на всем готовом», то есть денег на руки не получала ни копейки. Серега часто наезжал к ним с ревизией, одобрительно–умильно трепал Таньку за отвислые щечки, приговаривая: «У–у, пыша моя…» Сашу же осматривал всегда критически и требовал еще «подсушиться» — похудеть, то есть. «Тебе должно быть двенадцать лет, поняла? — оглядывая со всех сторон ее хрупкую фигурку, твердил он каждый раз. – А если надо будет, и меньше должно быть!»