Евангелие от экстремиста - Роман Коноплев

В колоннах шли москвичи. Были победнее, но были и прилично одетые. Эти, как правило, шли по тротуару. Прямо под ноги симпатичной, богато одетой блондинке, под руку с буржуем в легкой коже, вывалилась из толпы бабка и, размахивая маленьким красным флажком, заголосила, с ненавистью глядя в лицо девушке и её кавалеру:

— И против Тампаксов мы в бой пойдём! — и немедленно вбежала обратно в свои ряды.

Толпа тем временем пела "Смело мы в бой пойдем". Бабка, похоже, в Тампаксах уже не нуждалась, а классовой ненавистью возмущенный разум закипал по полной программе. Я переходил от колонны к колонне — краснознаменные тетки и деды нигде меня не пускали вовнутрь. Когда кончились эти самые, трусливые "красные колонны", начались коричневые мелкие группы. Эти ни о каких провокациях не думали, я встал в шеренгу, где шли ребята в черных рубашках с рунами на знаменах, и увидел мужика в военной кепке и очках. Это был Лимонов.

Конечно, я читал его статьи еще в Приднестровье, и очень удивился, когда его запретили печатать. В отличие от всех, вернувшихся из-за границы в Россию, он не радовался и не боготворил новую власть. Он приехал в Приднестровье и оказался одним из немногих в России известных людей, которые побывали там. Странно, правда, что приднестровские власти забыли дать ему за это медаль "Защитник Приднестровья" — наверное, просто забыли. Всех ведь не упомнишь.

Я примерно понимал, какое государство Лимонову не нравится, и был с ним солидарен. Хотя, как и все, Лимонов ничего не говорил о том, к чему, собственно, стоит стремиться. Что есть благо. Все же эти стенания на тему того, что "у нас была великая эпоха" меня радикально не устраивали. Я не считал ее великой. Я считал жутким позором для страны выкидывание сотен миллиардов нефтедолларов на вооружение и космос при раздетом, разутом, неустроенном народе. Я ненавидел коммунистов, потому что, по-моему, желание носить нормальные, удобные штаны из джинсовой ткани, иметь нормальную обувь и есть не только кашу — это не запредельные требования. Коммунисты сэкономили на копейках, пожалели для людей какой-то там колбасы. Это их мудачество, а не мировой заговор жидомасонов, привело к развалу страны. Если бы Генеральных Секретарей и членов Политбюро по достижении 45-летнего возраста под всенародные аплодисменты с почестями торжественно провожали в крематорий и скорбно укладывали урночку в дырочку в Кремлевской стене — Советский Союз жил бы вечно.

Я ненавидел совок за Олимпиаду-80, при которой для иностранцев устроили цирк с сигаретами Мальборо и Фантой, превратив Москву в потёмкинскую деревню в то время, когда моя бабушка волочила на своем горбу из глухой деревни в Брянск и Москву корзины со смородиной, а в деревенском магазине, кроме водки, спичек и черного хлеба ничего не было. За то, что при Хрущеве какие-то мрази решили "соединить город с деревней", и запретили крестьянам держать корову. И мой дед спрятал корову в лесу, и оттуда носил молоко, тайком от соседей, потому что у них коров, под вселенский плач, высоко идейные коммунистические товарищи увели на убой. И мой дед, когда напивался, всегда грозил соседу, что "скоро, скоро вас, коммунистов, будем мы вешать!".

При Советской власти коммунистами в деревенской семье регулировалось всё — включая количество этажей в доме, число поросят. Решалась и судьба тёлок и телков — их надо было отдать забесплатно на мясокомбинат. У моих же бабки с дедкой было принято тёлок и телков забивать, мясо солить, а коммунистической комиссии демонстрировать прикопанные за баней молодые рожки, копыта и череп. Однажды, вместо обычного хлеба, в магазинах начали продавать какие-то склизкие лепешки. Это был кукурузный хлеб. По вкусу он был просто отвратителен. Спустя некоторое время, однако, власть образумилась. Коров держать коммунисты разрешили, но обложили оброком. Нужно было отдавать забесплатно этой самой власти власти свою сметану, сливки и сколько-то литров молока ежедневно. Для этих целей всех объезжал с аллюминиевыми бидонами специально обученный для этих целей сборщик податей.

С накрытым на скудные средства столом для высокого начальства, с самогонкой и салом, проблемы решались многие — например, чтоб разрешили для коровы сена накосить. Взятки бабуля давала всю жизнь — они с дедом первыми в деревне положили на крышу шифер. Возник жуткий скандал — сельсовет приказал «шихер» снять, поскольку наличие оного допускалось только на официальных зданиях строителей коммунизма. Простым смертным пользование «шихером» в целях покрытия каких-то деревянных хат строго воспрещалось. Пришлось бабуле партийных товарищей не только накормить, но и в лапу положить. При совке для одних, действительно, была "великая эпоха" — то были дети партработников, некоторые семьи военных, отдельные семьи учёных, придворные деятели культуры и искусства. Моя же мать ходила в школу 7 километров пешком, в валенках или дырявых резиновых сапогах, подкладывая внутрь соломку, чтоб ноги не сразу промокали. Аккурат в то время, когда космические корабли уже вовсю бороздили окрестности Большого театра.

И вот начался на Манежной площади митинг. Тот самый, ради которого сюда мужественно припёрлась куча народу, конца и края которой не было видно. Говорили про "банду Эльцина", про завоевания социализма. Лимонов вышел на трибуну, и спел в микрофон сорванным где-то, трухлявым голосом, как у Тайлера в конце фильма про "Бойцовский клуб" песенку о том, что"…Чёрный барон снова готовит нам царский трон. Но от тайги до Британских морей Красная Армия всех сильней." Древний микрофон страшно зафонил. Многотысячная толпа захлопала, закричала: "Молодец, Эдик!". Я пребывал в полном восторге, и понял, что именно в этих рядах обрету свое второе, а может быть и первое, истинное начало. Митинг — это чем-то похоже на футбол, а футбол в Приднестровье — самый любимый вид спорта.

Метафизический же смысл происходящего был, на самом-то деле, как и у Тайлера в фильме — "всё нормально, не стоит беспокоиться" — абсолютно идиотским. Уже давно как раз с армией всё было крайне ненормально. Так называемая "Красная Армия" числом своих самых доблестных боевиков из ОМОНов и т. д. на полигонах давно уже вовсю отрабатывала, репетировала нехитрую операцию по "подавлению массовых беспорядков". Как правило, в тренировке роль чучела исполняли свои же «красноармейцы», изображавшие буйных демонстрантов. В руках буйных были именно те самые красные флаги, а доблестные солдаты и офицеры отрабатывали удары дубинкой, колбасили по тыквам условных демонстрантов что есть мочи, травили их газом, пробовали на практике светошумовые гранаты и травлю собаками. До применения свежеотработанных навыков оставалось всего-то лишь месяцев пять.

Остальная же армия, не участвовавшая в репетиционных столкновениях с массами, пребывала в состоянии глубокой распущенности и тотальной деградации — продавала оружие готовящимся к войне чеченцам, строила дачи, копала картошку, пропивала исподнее и решала судьбоносный вопрос: как должна выглядеть новая форма для офицерского состава и кто должен ее придумать — Зайцев или Юдашкин?

По окончании так никому ничем и не навредившего митинга, все эти огромные, многокилометровые народные массы, как по кишкам, расползлись по окрестным улицам. Эта безмозглая толпа могла взять Кремль и свергнуть так ненавистный им "Эльцинский режим" в течение максимум пяти минут. В чем был весь прикол этого сборища? Лично я, честно признаюсь, так и не понял. Знаю лишь, что более в российской истории никакая такая «оппозиция» столь огромную аудиторию слушателей из числа представителей самого что ни на есть «народа» не собирала. И я понял тогда простую вещь — даже если этим милым моему сердцу людям не долбить дубинкой по спине, они все равно никогда не придут к власти. И даже не научатся хотя бы немного на неё влиять. Потому что люди наши в большинстве своем этой самой власти, то бишь ответственности, до смерти боятся. Оно им категорически не надо. Русскому человеку влом. Ему хочется уползти и спрятаться. Можно и напиться. В крайнем случае, он из радикального протеста разобьёт ларёк с шаурмой. Ну, или прирежет в темном переулке ни в чем не повинного в бедах русского народа обычного парня из Баку. Русский человек, увы, готов ко всему — и даже если его посадят обратно в хлев, как было при немцах, если действо сие не будет сопровождаться массовым геноцидом, расстрелом и пытками — он никогда не пойдет защищать Родину — он может сделать это только из мести — за брата, друга, сестру. И никто не убедит меня в обратном, потому что сам я вырос в крестьянской избе вместе с поросятами и теленком, которым зимой было холодно в сарае. Странно, что там не было коровы — наверное, она просто не пролезла в дом, и поэтому оставалась мёрзнуть, спать и мычать на своем обычном месте.

Митинг, однако, закончился, и к группе молодых людей, возле которых оказался я, подошел Лимонов. Его всячески домогались разные журналистки, он раздавал бабкам и дедкам автографы. Рядышком с ним расположился невысокого роста толстоватый мужик, с удалыми кудрями и усами. Красавец-казак, как оказалось спустя десятилетие, был ни кто иной, как легендарный журналист Влад Шурыгин. Мы пошли неорганизованной толпой в сторону Лубянской площади, остановились у пивного ларька прямо у входа в метро, и Лимонов произнёс: