Евангелие от экстремиста - Роман Коноплев

Покупалась газета вместе с другими малотиражными изданиями русской национал-патриотической направленности у стен бывшего музея имени Ленина. Это называлось "потусить на Бланке", поскольку считалось, что дедушка самого Ленина был еврей, и звали дедушку не иначе, как Израиль Бланк. Здесь собирались, как вскоре стало уж принято говорить, «красно-коричневые». В основном это были полусумасшедшие пенсионеры — почитатели Сталина, наперебой спорившие о преимуществах советских времен. А прямо рядом, не испытывая ни малейшего дискомфорта, топтались молодые неофашисты. Тогда еще не было никаких скинхедов. Были осколки общества «Память» — молодые люди в камуфляже, или просто в белой рубашке и черном галстуке с аккуратной стрижкой, как какие-нибудь мормоны. Иногда я останавливался у столика с прессой и атрибутикой Русского Национального Единства и беседовал с молодыми людьми, у которых в отличие от остальной безумной публики, был подвешен язык и можно было по приколу что-нибудь спросить. К тому же они были мне ровесниками.

Молодые люди были одеты в традиционный зеленый камуфляж с шевроном РНЕ — свастикой на красном фоне. Выглядело это очень эротично, похоже, эти молодые люди на полном серьезе решили оттрахать по полной программе историческую память бывшей великой страны, победившей полвека назад именно людей со свастикой. Помнится, однажды к их столику подошел какой-то серенький усатый, неряшливо одетый и абсолютно неприглядный тип. Перекинувшись парой слов с ребятами, тип свалил в небытие, а они глянули на меня так загадочно, закатив глаза куда-то к небу:

— Ты знаешь, КТО хоть сейчас рядом с нами стоял?

— Не-а, — вопросительно ответил я.

— Как, ты разве не видел? Это же Александр Петрович Баркашов! — вздымая указательный палец, гордо заметил юный патриот.

Мелковатый мужчинка давно уже пропал из поля зрения, а я, похоже, так и не осознал своего счастья. Лишь молча пожал плечами и засобирался куда-то дальше, в сторону Библиотеки им. Ленина. Да, думал я, судя по количеству собственных фотографий в его газете и принимаемым им позам, Баркашов этот очень сильно себя любит. Наверняка у него имеются серьезные психосексуальные расстройства, иначе и быть не может. Там же, в толпе «красно-коричневых» я однажды увидел Игоря Малярова. Пухлый молодой человек оказался комсомольцем, как и предполагалось, и что-то со знающим видом объяснял кучке пенсионеров. Я этого умничанья не понял и решил, что, судя по подобным лидерам, комсомолу в нашей стране пришел полный конец. Пухлый Маляров никак не был похож на персонажей фильмов о комсомольцах первых советских пятилеток. Недавно Маляров умер, и это определенным образом его очистило. Смерть всех рано или поздно очистит и подравняет. И бедных, и богатых, и комсомольцев, и националистов. Никто не сжульничает — все мы рано или поздно сдохнем.

5. Партия

Я переехал на Филевский парк, к Антонине Ивановне, знакомой моей тетушки. Прекрасная пожилая женщина тетя Тоня имела настоящую московскую семью — мужа-пенсионера и демократа, впадающего в нерегулярные запои, и сильно пьющую дочку Таню, которая мыла поезда на Киевском вокзале и общалась духовно с полными бомжами, хотя когда-то закончила Бауманское училище, имела прописку, хорошее жилье и многие другие блага коренного обитателя столицы нашей Родины.

Тетя Тоня была божьим человеком и решила вовсе не брать с меня денег. На новом месте я первым делом высыпался от души и именно по этой причине не попал на демонстрацию 1 мая 1993 года. Вечером раздался из зала истошный вопль деда-демократа:

— Ишь, хулиганы чего устроили — драка какая, ОМОНовца задавили насмерть! Давить их надо, Борис Николаевич! — шипел дед воображаемому Ельцину прямо в линзу кинескопа.

И как я мог проспать такой знаменательный день в жизни страны! Досада, да и только.

В тот день московская милиция решила пошутить с несколькими тысячами демонстрантов и то тут, то там начала перекрывать движение людей. Люди не поняли, не на шутку удивились и вступили в бой с силами правопорядка. ОМОНовцы били ветеранов войны, старух и прочих лиц, подвернувшихся под руку. Я целиком и полностью был на стороне демонстрантов. Иначе не могло и быть, для левой оппозиции слово «Приднестровье» было важной темой идеологической войны с Системой, сложившейся после 1991 года в верхах политической власти страны. Ельцин и все его сподвижники являлись для меня олицетворением сил Мирового Зла, уничтожившего мою Родину. Приднестровье же на территории бывшего СССР имело славу оплота красно-коричневых, реваншистских сил. Там не громили памятники Ленину, а регулярно возле них фотографировались и возлагали цветы. Конечно, оказавшись в Москве, я мог примкнуть только к силам, симпатизировавшим молодой Республике. И не я виноват, что именно эти силы оказались «красно-коричневыми».

Вечером я отправился на Киевский вокзал купить палку копчёной колбасы. Колбаса у хохлов, оккупировавших все поезда своими мясными поставками, была куплена и принесена домой. Ценность она представляла собой огромную — после потери работы я перешел на одни пакетные супы, которые просто до омерзения уже достали. Колбасу я положил на стол и ушел мыть руки. Это была чудовищная глупость. Спустя минуту, зайдя на кухню, я услышал жуткое шевеление, метание, урчание — это три огромных, жирных тети Тониных кота рвали на куски мою надежду и радость. Вечер был навсегда испорчен.

Я сидел в подавленном настроении и слушал стенания деда о том, как он хочет отрубить голову Бабурину. Тогда я еще не всех лидеров оппозиции знал в лицо и с трудом понимал, о ком идет речь. Дед требовал настоящей демократии, наверное, он верил Ельцину, как и большинство москвичей. А я молчал, не раскрывая своей большой тайны. Я решил обязательно пойти на шествие 9 мая, и если придется, кидать камни и бить ногами московских милиционеров.

Коты мирно спали, выложив свои жирные туши и огромных размеров яйца на созерцание окружающим. Думаю, в этот момент они переваривали своими огромными желудками и длинными, многокилометровыми кишками мою колбасу, и она пришлась им по душе.

Утром 9 мая я приехал к Белорусскому вокзалу. Оттуда начали движение колонны оппозиции. Все эти «колонны» со всех сторон охранялись какими-то дружинниками, и встать внутрь было невозможно. Сразу кто-то спрашивал, а кто я такой, а что я им мог ответить? Трусоватая толпа очень боялась провокаций. ОМОНовцы робко щемились по переулкам. Кого бы они могли в этот великий день остановить? Однако толпа числом в несколько десятков, а может быть и сотен тысяч человек боялась, что ее спровоцируют на незаконные действия.

В колоннах шли москвичи. Были победнее, но были и прилично одетые. Эти, как правило, шли по тротуару. Прямо под ноги симпатичной, богато одетой блондинке, под руку с буржуем в легкой коже, вывалилась из толпы бабка и, размахивая маленьким красным флажком, заголосила, с ненавистью глядя в лицо девушке и её кавалеру:

— И против Тампаксов мы в бой пойдём! — и немедленно вбежала обратно в свои ряды.

Толпа тем временем пела "Смело мы в бой пойдем". Бабка, похоже, в Тампаксах уже не нуждалась, а классовой ненавистью возмущенный разум закипал по полной программе. Я переходил от колонны к колонне — краснознаменные тетки и деды нигде меня не пускали вовнутрь. Когда кончились эти самые, трусливые "красные колонны", начались коричневые мелкие группы. Эти ни о каких провокациях не думали, я встал в шеренгу, где шли ребята в черных рубашках с рунами на знаменах, и увидел мужика в военной кепке и очках. Это был Лимонов.

Конечно, я читал его статьи еще в Приднестровье, и очень удивился, когда его запретили печатать. В отличие от всех, вернувшихся из-за границы в Россию, он не радовался и не боготворил новую власть. Он приехал в Приднестровье и оказался одним из немногих в России известных людей, которые побывали там. Странно, правда, что приднестровские власти забыли дать ему за это медаль "Защитник Приднестровья" — наверное, просто забыли. Всех ведь не упомнишь.

Я примерно понимал, какое государство Лимонову не нравится, и был с ним солидарен. Хотя, как и все, Лимонов ничего не говорил о том, к чему, собственно, стоит стремиться. Что есть благо. Все же эти стенания на тему того, что "у нас была великая эпоха" меня радикально не устраивали. Я не считал ее великой. Я считал жутким позором для страны выкидывание сотен миллиардов нефтедолларов на вооружение и космос при раздетом, разутом, неустроенном народе. Я ненавидел коммунистов, потому что, по-моему, желание носить нормальные, удобные штаны из джинсовой ткани, иметь нормальную обувь и есть не только кашу — это не запредельные требования. Коммунисты сэкономили на копейках, пожалели для людей какой-то там колбасы. Это их мудачество, а не мировой заговор жидомасонов, привело к развалу страны. Если бы Генеральных Секретарей и членов Политбюро по достижении 45-летнего возраста под всенародные аплодисменты с почестями торжественно провожали в крематорий и скорбно укладывали урночку в дырочку в Кремлевской стене — Советский Союз жил бы вечно.