Евангелие от экстремиста - Роман Коноплев

Имея при себе три огромных сумки вещей, включая варенье, крупы и мёд, я выгрузился на Курском вокзале. Допёр свое сказочное богатство до вокзального телеграфа, и отписал родственникам, что, значит, добрался хорошо, и всё такое. Немедленно наехали худощавые "лица кавказской национальности", попросили пять тысяч денег, либо я уйду без сумок. Кажется, это называется "взять на понт". На понт брал их я. Некоторые на всякий случай, подобным полубомжам отстегивают. Все же романтика рынков города Одессы не позволила упасть лицом в грязь — трое худых абреков позорно скрылись из виду. И, спустившись в метро, я тут же, у первой попавшейся тетки, купил газету "Русский Порядок". Странно, но я почему-то решил, что должны быть в России организации, защищающие права русских. Ну есть же у нас в ПМР украинское землячество, ну там подобные… Авторы газеты вместо защиты прав русских призывали бороться с мировым сионизмом и евреями. Надо сказать, к евреям у меня, в отличие, скажем, от молдавских наци, претензий не было. Как тогда, так и до сих пор, ни один еврей ничего плохого мне не сделал. Поэтому газетка меня не особенно увлекла. Вообще, русский патриотизм мне, выходцу из Приднестровья, по большей части представлялся чем-то монастырским, замешанном на песнях Игоря Талькова и стихотворениях Сергея Есенина. Все это было, безусловно, очень здорово. Я очень любил Россию своей странной любовью, воспитанной некоторыми близкими родственниками, оравшими регулярно "Шумел сурово Брянский лес". Я любил этот лес, и особенный воздух его, синее небо, белые снега. В школе нам часто говорили, что мы, граждане великой страны, являемся хозяевами шестой части суши. От этих слов в душе возникала гордость, и хотелось окинуть взором родные просторы. Зайти подальше, в суровый Брянский лес, и громко что-нибудь величественное там спеть. Однако, никаких евреев при этом бить упорно не хотелось. Спасать же Россию было вообще катастрофически лень, как и любому нормальному русскому человеку.

Живя в Приднестровье, невозможно было находиться "вне политики". Все приднестровские СМИ и агитаторы приднестровской независимости регулярно долбали и промывали мозги на антивоенные темы, и, наверное, в этом был практический смысл. Ибо ни в одной больше точке бывшего СССР русские сегодня не имеют равных прав с прочими национальностями в области применения своего родного языка. Русские в Приднестровье это право получили не на блюдечке, а ценой многих жизней. Я же наслушался моралей, еще со школьной скамьи, и, честно признаться, потихоньку пребывая в поиске своего места в Москве, никаких нравоучений от патриотически либо демократически настроенных газетчиков вкушать упорно не собирался. Читал, но не верил. Когда у человека начинается борьба за выживание, само нутро подсказывает тебе, что вся какая-то там «политика» для психически здорового человека — это дело лишнее, вредное и сильно мешающее в твоей тяжелой постоянной борьбе за кусок хлеба. Обиды на власть эту ношу, как правило, сильно утяжеляют. Помимо того, что и так тяжело, мучает тебя злоба, якобы какие-то абстрактные враги наживаются на твоем труде. Что тут сказать? Делай как хочешь — можно ведь копать, а можно и наоборот.

Первым моим рабочим местом в Москве стали три раскладных туристических столика с книгами на пятаке перехода между ст. метро Комсомольской радиальной и кольцевой — прямо под Казанским вокзалом. На столиках лежали книжки, и самым тяжелым было их приволочь сюда, и уволочь обратно в камеру хранения. И еще привезти их со склада, где сидел хозяин этого нехитрого бизнеса. Склад располагался на 1-й Дубровской улице, в подвале полуразрушенного дома. Хозяина звали Петр Васильевич. Уже немолодой, но довольно энергичный мужик на старой Тойоте с правым рулем взял меня на работу без формальностей — я стал продавцом книг, и мои доходы выросли с пяти сразу до тридцати тысяч в месяц. Я снял в Москве первое жилье — комнату на улице со странным названием "Чугунные ворота". Самое неприятное в моей работе было то, что при моем высоком росте таскать баулы с книгами было крайне неудобно. Пёр я однажды на себе огромный рюкзак, и еще две сумки в руках, размазался на снежной жиже, и лежу на рюкзаке, как большой жирный таракан. Ногами размахиваю. Лепота.

Народ на пятаке перед эскалатором валил рекой спереди и сзади, точка моя располагалась у колонны. Прямо посреди потока. Книжки иногда крали, и бежали вниз по эскалатору. Бежать за кем-либо вдогонку было бессмысленно. Я купил себе милицейскую резиновую дубинку за тысячу рублей. Желающим предъявить претензии я показывал ее как бы случайно, приоткрывая ногой сумку. Претензий особых не было. На книжной точке работать было душевно еще потому, что помимо книг нужно было продавать козинаки. Это такие семечки склеенные. Ну, я их очень много сожрал. В пакетах их фасовали по килограмму. Продавал я их по определенной цене, однако, вес нигде не указывался. Короче, отъедал я приблизительно половину, это и был мой основной студенческий дневной рацион питания, вместе с пакетом кефира и батоном.

Вскоре книжную точку хозяева перенесли на метро Текстильщики. Там я уже был бригадиром, и пришлось искать продавцов. Продавцов было двое — девочка с мохнатыми щеками по имени Оля и старый бабник Иван, ставший в будущем мне одним из самых близких друзей. Оба они были из тусовки так называемых московских «лошадников». Это особая каста людей, очень не похожих на всех остальных. У лошадников где-то на окраине Москвы, в конюшнях жили настоящие живые лошади. Они их любили, убирали за ними навоз и вообще уделяли им массу времени. Оля все время жаловалась на низкую зарплату, продавать книжки не умела. Ваня относился к процессу более творчески, он переименовал все произведения на свой лад — "Ожерелье королевы" Александра Дюма у него называлось "Ожирение королевы", он набавлял сверху столько, сколько мог осилить стоящий супротив него покупатель, и поскольку имел талант, то на безденежье не жаловался. Иван всё предлагал Оле вступить с ним в половую связь, но Оля не поддавалась, а всё говорила:

— Отвалите, папаша.

— Ну отдайся, мохнатенькая моя, — уговаривал ее Ваня.

У Вани же случилась очень интересная биография. Ваня был настоящий москвич, лошадник и большой любитель огнестрельного оружия. В детско-юношеские годы он вынес полмузея Вооруженных сил и прочих исторических. Именно благодаря смекалке Ивана руководство московских музеев было вынуждено нести огромные расходы на установление хитрой системы безопасности. Ваня очень любил боевое оружие, но ни одного человека так и не убил. Хотя история случилась более неприятная. По роду деятельности романтика, дома у Ивана была даже милицейская форма. Благодаря этой форме, возможно, и не удалось избежать проблем. Для каких целей ему может понадобиться дома милицейкая форма, он и сам толком не знал. Но тут случилась неприятность большая — у Ивана один из коллег по постоянному месту работы украл из рабочего шкафчика куртку и деньги. И решил Ваня человека этого напугать. Усадил он его на колени, прицелился маузером в голову и сказал:

— Верни куртку и деньги, нехороший человек, а не то я тебя убью!

— Клянусь, что верну, не убивай только!

И отправился Ваня, довольный, домой. И нехороший человек домой то же вернулся. Сел за стол, взял ручку и листок бумаги, и начал писать:

"Председателю Комитета Государственной Безопасности СССР. Заявление. Довожу до вашего сведения, что мой товарищ по работе, Сафронов Иван Геннадьевич, проживающий в городе Москве по такому-то адресу, хранит при себе огнестрельное оружие — пистолет системы Маузер, и готовит покушение на Леонида Ильича Брежнева".

Арестовали Ваню крайне быстро, нашли пистолет, форму милицейскую, и закрыли в тюрьме Лефортово. Напрасно Ваня объяснял следователям КГБ, что он вор, да и то так, не настоящий, а для души только, и что политика ему до одного места. Как оказалось, совершенно случайно одно из окон помещения, где работал Ваня, выходило на трассу, по которой предполагалось движение кортежа Генерального Секретаря. По версии следователей, именно в тот момент Ваня должен был из окна своим древним маузером застрелить Леонида Ильича, проезжающего на бешеной скорости в черном лимузине. Бред снабдили свидетельскими показаниями женушки Ваниной. Малолетняя дурочка, с которой немного пококетничал следователь, конечно, испугалась всемогущественного КГБ, и, на всякий случай, подписала признание, что да, якобы, в личных беседах дома муж её Иван выражал недовольство политическим строем СССР. Женушка понимала, что ей еще "жить и жить". А Ваня…

Ваня посидел около года в Лефортово и отправился в психарь. В один, затем в другой. Режим был, однако, не очень жестким. Доктора и сёстры прекрасно понимали, кто нуждается в лечении, а кто нет, поэтому уколами и таблетками Ваню не мучали особо. Даже домой, кажется, иногда отпускали. Поскольку половая жизнь в лечебном учреждении была сильно ограничена, пришлось Ване трахать пидараса, положив ему на спину черно-белую эротическую фотографию. Судьба, однако, явила Ване скорое чудо — спустя три года Леонид Ильич зажмурился. Сдох. И Ваню выпустили на волю. Он устроился на работу, второй раз женился, и то же не очень удачно. Вспоминая уголовно-процессуальные нравы Иван частенько повторял очень значимую фразу: