Черный граф - Серж Арденн

– Не сердись. Ну, взболтнул лишнего, с кем не бывает?

Вдруг капрал, неожиданно обернувшись к хозяину, доверительно произнес:

– Ты знаешь Франсуа, последнее время, когда я выношу твою ночную вазу, то испытываю чувство тревоги, глядя на её содержимое. Я полагаю, тебе следует быть более убедительным!

Взор изумленного Лё Буа, застал слугу, как не удивительно, вполне оправившимся от обиды.

– Но не сегодня, не сегодня, Франсуа…

Плут, для пущей убедительности, понял вверх указательный палец.

–…Сегодня тот редкий случай, когда следует подальше спрятать свои недовольства, переспав с ними несколько ночей. Потерпеть всего пару деньков. Я где-то читал, что нахлынувшая ярость, как и глубокая обида, наихудшие обстоятельства для ведения диалога. Как бы вы не желали высказать в лицо негодяю свои справедливые упреки, не следует этого делать в крайне возбужденном состоянии. Требуется выждать день, другой, всё взвесить и обдумать, и лишь тогда, успокоившись, во всеоружии, явиться к обидчику. Проблема сразу же приобретет иной смысл, а в голове наступит ясность и предупредительность, наилучшие спутницы для убеждений и справедливых требований. Тем более если утеснитель, грозный лейтенант кардинальской гвардии.

Не моргающий, исполненный удивления взор остекленевших глаз Буаробера, воспарил в небо, сквозь распахнутое окно, уже, казалось, не различая реальности, заблудился в причудливых узорах перистых облаков, медленно плывущих над залитым солнцем городом.

1 Пинта – старинная французская мера жидкости и сыпучих тел, равная 0,931 л.

ГЛАВА 7 (101) «Ошибка Миледи»

ФРАНЦИЯ. ПАРИЖ.

Странная штука время, этот бурлящий событиями поток, не останавливающийся ни на мгновение, вмиг превращающий будущее в прошлое, позволяя лишь кратковременные, часто неясные, притупленные ощущения настоящего, ещё не успевшего отпечататься в мозгу и душе, как тут же, стремительно уносящегося во мрак истории, при этом, непременно двигаясь лишь в одном направлении. Кто из нас не испытывал тяжести бесконечно тянущихся минут, часов, дней, когда речь идет о приближении чего-то прекрасного, желанного, вожделенного. Терзания от ожидания подчас сковывает мысли и волю в предвкушении долгожданного события, когда каждое мгновение превращается в часы, а минуты в месяцы. Совсем иначе выглядит ход времени для тех, кто страшится приближающейся даты. Удары пульса, затуманивающие разум, стучат столь стремительно, в темпе «престо», пустившись наперегонки с мгновениями, что заставляют несчастного каждой клеткой ощущать безжалостно, капля за каплей, уплывающее время, принуждая с горечью принять участь обреченного неспособного хоть сколько-нибудь повлиять, хоть что-нибудь изменить в безжалостном отсчете.

Вот и сегодня, будто не было долгих дней и недель, всё та же карета запряженная парой серых рысаков, ворвалась на просторы Пале-Рояль. Экипаж остановился у небезызвестной двери, где его ожидал наш старый знакомый Бикара, так же любезно, как и в прошлый раз, встретивший красавицу англичанку, сегодняшним утром прибывшуюв Париж, со спутником, месье де База. Пока гвардейцы раскланивались друг перед другом, Миледи, придерживая подол безупречного, бежевой тафты платья, выпорхнув из салона кареты, взлетела по ступеням резиденции «красного герцога», через минуту оказавшись в кабинете, где её ожидал Первый министр.

Ришелье был предупрежден о визите дамы, и в условленное время прибыл в свой дом на Королевской площади. Он с нетерпением ожидал встречи и новостей из Лондона, но четверть часа назад получив письмо от одного из своих британских агентов, будто потерял интерес к предстоящему свиданию, обессилено опустившись в кресло, и безучастно уставившись на огонь. Лишь крошечный, пушистый котенок, всего несколько дней назад присланный в подарок кардиналу маршалом де Туара, барахтающийся на ковре, посредине комнаты, радовал взор могущественного министра. Подхватив зверька на руки, Ришелье потрепал его за ушко.

– Газетт, мальчик мой…

В этот миг на пороге появилась прекрасная гостья, прервавшая минутное умиление кардинала, заставив его, вновь, погрузиться в мрачную череду собственных размышлений. Герцог сурово оглядел вошедшую особу, указав ей на кресло.

– Прошу вас мадам.

Миледи, на это раз, уселась на предложенное ей место, устремив уверенный взгляд, холодных голубых глаз на Ришелье.

– Ну, вот и я монсеньор…

Будто не понимая цели визита женщины, кардинал равнодушно взглянул на гостью, вымолвившуюс порога.

– Теперь, мне кажется, самое время вернуться к нашему разговору о размене неугодными, который был отложен до моего возвращения из Англии.

– Вы полагаете, мадам, это уместно?

Взгляд Миледи, словно порыв леденящего ветра, обдал Ришелье.

– Я не понимаю вас, монсеньор? Вы дали мне слово разделаться с моими врагами, если я помогу устранить ваших.

– И вы, полагаете, справились с вашей частью, как вы его называете, договора?

– А у вас есть основания обвинить меня во лжи?

– Почему бы нет? Всякого кто говорит неправду, я считаю справедливым назвать лжецом.

Миледи в неистовстве вскочила с кресла, но уловив жестокий властный взгляд кардинала, что, очевидно, бросило её к ногам реальности, заставив вспомнить кто перед ней, она заняла прежнее место и предприняв усилия, чтобы предать голосу спокойствия, произнесла:

– А если я скажу вам, что лично имела удовольствие лицезреть корчащегося в предсмертной агонии маркиза, испустившего дух в момент, когда я ещё не покинула его прескверную берлогу?

– Я не стану вам перечить…

Потеряв от изумления способность двигаться, Миледи устремила вызывающий взгляд на «Красного герцога».

– …Вы действительно покончили с маркизом, вот только имя его – де Жизор. Что же касается де Шале, то он, увы, жив, напуган, но жив, что, впрочем, сделает его лишь осторожней. Как изволите лицезреть, вы оказали нам дурную услугу, мадам.

В оцепенении, Миледи, просидела несколько минут, не имея возможности даже шелохнуться. Она размышляла над услышанным, пока, наконец, в неистовстве не прошипела:

– Тем не менее, я настаиваю на том, что выполнила свою часть договора, я не виновата, что какой-то глупец, решил выдать себя за де Шале! Мне не в чем себя упрекнуть, поэтому я требую, чтобы и вы, потрудились удовлетворить и мою просьбу, тем исполнив свое обещание!

– Хорошо, я согласен выплатить вам сумму, покрывающую с лихвой расходы на подобные предприятия.

– Монсеньор, я уже имела честь сообщить вам, что деньги меня не интересуют. Мне нужна лишь жизни моих врагов.

В этот миг, пламя дремавшее в камине, охватило в забушевавшем сверкающем танце буковую колоду, лежащую тут же, на свинцовой решетке, наполнив комнату ярким светом, озарившим искаженное ненавистью лицо молодой женщины. Заметив сие преображение, Ришелье, больше из интереса, не угасавшего в нем в отношении каждого, с кем приходилось иметь дело, что давало кардиналу в совершенстве разбираться в тонкостях человеческих душ, задал вопрос.

– Неистовое желание, читающееся в вашем взгляде, не удивляет, но оскорбляет,… тем не менее, потрудитесь объяснить, о ком вы говорите, и что является причиной столь величайшей ненависти к этим людям?

– Речь идет о моем бывшем муже, графе де Ля Фер, прячущим свое гнусное имя под мушкетерским плащом, укрывшись под странным прозвищем Атос. А ещё о маленькой потаскушке, его племяннице – Беатрис-Мари-Луизе де Силлег.

Оторвав отрешенный взор от огня, прищурив глаза, Ришелье принялся с пренебрежением разглядывать особу воспылавшую ненавистью к невинному ребенку. Тем не менее, не выказав не единой ноткой неприязни, он вновь обратился к гостье.

– Я, сударыня, могу понять, что бывшие мужья, порой, вызывают негодование…но, простите, чем провинилось перед вами сие невинное дитя, которое, если мне не изменяет память, почти с рождения, до сей поры, прибывает в одном из монастырей Иль-де-Франс?

Очевидно то, что вырвалось из уст прелестной особы, по мере углубления в разговор, а значит в воспоминания о презренном роде де Силлег, превращая её в желчную бледную Фурию, цепляющуюся за жизнь лишь надеждами на отмщение, далось ей не без труда.

– Это давняя и печальная история, монсеньор. Но могу заверить вас лишь в одном – пока жив хоть один нащадок рода де Ля Фер, я не успокоюсь. Но обычное убийство это не иначе как награда для них. Я заставлю их страдать, изнывать от горя, вымаливая у Неба милости в виде смерти!

При этих словах она оскалилась как затравленная волчица, глаза её пылали неистовством, а красивые изящные пальцы судорожно впились в резные подлокотники кресла. Ришелье с любопытством наблюдал за девушкой, и только тонкие лучики, едва заметных морщин, расходившиеся от уголков глаз, выказывали иронию. Выслушав гостью, погрузившуюся, незаметно для себя в экстаз вызванный предчувствием расплаты, он тихо спросил: