Гранатовый остров (сборник) - Владимир Эйснер

Дикие утки жируют на плесах.

Древний оленный народ кочует по ее берегам.

Холодной ветреной зимой ее глубокий каньон – лишь морщинка на белом лице Тундры. Но приходит благословенный июнь, и поднимается паводок бешеный и веселый, как вены на руке рыбака вздуваются тундровые потоки, и становится Рассоха полноводной рекой, и плывут, и плывут на правый берег оленьи стада, и несут, и несут в своем извечном стремлении на Север целые леса тугих тяжелых пантов[26], налитых хмельной горячей кровью, древней и неукротимой, как весна.

А сойдут воды, и останутся на черном песке легкие теплые камешки, то ярко-желтые, как солнце над тундрой, то темно-красные, будто застывшая кровь живших до нас людей.

Белые, белые аисты

«Красавица-дочка на зорьке пришла,

полон подол серебра принесла.»

– Чего, паря, надо?

Большой черный ворон чуть не расшибся о лобовое стекло снегохода, тут же сделал в воздухе круг и налетел вновь.

Анатолий Степанович заглушил мотор «Бурана» и слез с сиденья.

Ворон подлетел к саням, уселся на мешок с рыбой и долбанул мешковину крепким клювом.

– Кар-р!

– Тебе что, нахал, жить надоело?

– Агар-р!

Ворон еще раза два клюнул по мешку и отпрыгнул на край саней. Охотник отвязал мешок, изредка взглядывая на „гостя" и его взъерошенную подругу, вопросительным знаком застывшую поодаль.

Сорок три с ветром. Вороны – осторожные птицы. Лишь когда мороз и ветер «жмут», как сегодня, черные вороны тундры появляются вблизи дворов, норовя стянуть что-нибудь съестное. Но стоит чуть потеплеть – и они снова в лесу. Самостоятельная птица.

Анатолий Степанович достал из мешка рыбину, порубил ее топором мелко, отнес эту крошку шагов на десять от снегохода, высыпал на снег и ворон принялся торопливо подбирать накроху.

– Не части, паря, жене оставь. Мужик ты или нет?

– Агар-р!

И действительно, вторая птица, осмелев, тоже принялась клевать, не обращая внимания на человека.

Под высокой луной и птицы, и тени птичьи – как пролитая тушь на снегу… Картинка из «снежного» детства: сестренка рисует заостренной палочкой звериные фигурки и заполняет их сажей из печки…

Минус сорок три и ветер десять метров… А эти двое – «босиком» на снегу… Ком перьев, кусочек мяса да сердце… Чудо Божие – эти черные вороны.

Анатолий Семенович раздробил и оставил птицам еще одну рыбину и, вполне довольный собой, поехал дальше. «Ворона накормишь – беду отведешь», – гласит старое поверье, а с годами всякой мелочи начинаешь придавать значение, ибо ничто не происходит в мире просто так.

"Опять опоздал. Думал, к вечеру успею, а оно вон как – половина шестого утра… Спит Аня, спит доченька, а ты так грохочешь, не только дочь, весь дом разбудишь".

На самом малом газу подъехал охотник к дому и заглушил "Буран". Сбил с себя снежную пыль, отвязал мешки с добычей, подволок их по снегу к дверям пристройки и тут уперся взглядом в висячий замок, вдетый в бронзовые проушины из уключин старого рыбацкого баркаса.

Так… Утро, а дочери нет дома… такого еще не было!.. В кухне на столе записка: "Папуля! Я – на день рождения к Ленке. Там тебе блинчики в холодильнике. Разогрей. Я скоро. Α.".

Анатолий Степанович прошел к плите, поставил чайник. Кому теперь звонить? Родителям этой Ленки? Будоражить людей? А вдруг и та дома не ночевала? Ну, заяц, н-ну, погоди! Что за комиссия, Создатель, быть взрослой дочери отцом!

Хлопнула дверь пристройки. Быстрые шаги. Щелкнул замок, и взору охотника предстали две фигуры. Одна очень похожая на родную дочь, а вторая… Подружка, наверное… Нет, наверное, мать этой самой Ленки… Проводила Аню домой…

– А вот и мы, папуля! Это моя новая подруга, Вероника. Знакомьтесь! – дочь небрежно бросила пальто на стул. "Новая подруга" – женщина за сорок – тихо отступила в тень и растворилась, даже дверь не скрипнула.

– Не смотри так, па… Ну, плясали-танцевали… День рождения же…

Анатолий Степанович отошел от окна. Теперь свет падал на дочь, высвечивая незнакомое в ней. Да, уж порезвилась. Уж вскружило голову! Его милое родное дитя была крепко навеселе! И не только это. Вместе с хлынувшим в комнату букетом чужих запахов, в котором запах спиртного был лишь самой резкой струей, охотник как физическую тяжесть ощутил ветер несчастья, непоправимой беды, распознавать который научают лишь прожитые годы.

– Ну, что так смотришь, па-a? Ну, выпили немножко, я ведь уже болыненькая у тебя, шестнадцать минуло… Там пилоты с московского рейса анекдот рассказали… Что делает настоящий мужчина по утрам? Не знаешь? А так просто! Встает, умывается, бреется, чистит зубы, пьет кофе и идет домой! Ха-ха! И я так. И я стала настоящая… Твоя дочь стала настоящая… – Тут Аня выдала такое словечко, что Анатолий Степанович отшатнулся. – Я зарабатываю! Сама зарабатываю! Вот получка!

Тугая пачка денег со звуком пощечины ударилась о стол и скользнула на пол. Следом полетел мерзко хрустнувший бумажный ком и две-три банкноты.

– Вот! Платье к выпускному! Туфли! Сережки! Кулончик! Все девочки приодетые, модные, душистые, одна я, как Золушка… Ты не можешь! Не можешь? Так я сама!

И еще что-то кричала, бледная, пустоглазая, коротко взмахивая крепко сжатыми кулачками.

Вся кровь бросилась охотнику в голову. Набрякли щеки и губы и стали как булыжники, готовые оторваться и упасть… И не поверил. Невозможно. Нельзя поверить отцу, что дочь способна на такое.

Наконец снова забилось сердце, и крикнул ей в бледное лицо:

– Выбрось! Сейчас же выбрось!

И – как ждала. Осеклась, сжалась, опустились плечи. Быстро подобрала пачку, ком, бумажки, бросила в мусорное ведро.

– Руки вымой!

Молча прошла к умывальнику. Зашумела вода. Он стоял и смотрел на детский затылок с завитками мягких, светлых, как у ее матери, волос. Весь ужас того, что натворила дочь, еще не проник в сознание, и этот нежный затылок и локоны на нем никак не вязались с жутью содеянного. И подумать-то страшно, не то что выговорить… Сейчас вот обернется и скажет: "Пошутила я, па, ну, выпила немножко, ну, прости за дурацкий розыгрыш… Перебор это, па, ну, прости…"

Но плечи дочери дрожали, а он стоял и смотрел, не в силах слова сказать. Рванул рубаху на груди и подхватил мусорное ведро.

– Я щас!

Аня обернулась. Прикушенные губы, дорожки слез и почти трезвый взгляд.

– Па! Не оставляй меня одну!..

Не ответил. Не мог. Полушубок на одном плече. Выскочил во двор. Мусорная башня в другом квартале…

Что делать, как теперь вести себя с дочерью? Для того ли холил, растил, любовался, гордился, для того ли не женился вторично после смерти жены? Боялся проблем с мачехой, а ведь будь рядом внимательная взрослая женщина, такого не случилось бы. Почти год без зарплаты… Еще с той весны за рыбу не получено, а уже вторая на носу… Девчонке надо то, второе, третье. Раньше за две песцовые шкурки можно было в Москву слетать. Теперь таких шкурок надо сорок.

Демократическое правительство… Бессовестный, в открытую, грабеж тех, кто пашет землю, рубит уголек и добывает меха в мороз и полярную ночь.

Мусор не высыпался. Примерз. И то: сорок на улице. „Да что ты ведро-то колотишь! Выбрось – и все дела!"

Медленно побрел Анатолий Степанович назад. Холодный воздух и ходьба растормошили, вернули способность рассуждать. И вспомнилось: "Па! Не оставляй меня одну!".

Ах, горе-то! Ведь знает, где ключи от сейфа с оружием!

Побежал. Вбежал. Открыл.

Дочь в одном халате сидела на краешке стула. Под стулом натекла лужа. Он сначала подумал – кровь, но затем заметил открытую дверь ванной. В луже блестели ключи от сейфа. На коленях карабин. Смотрит прямо на него, а пальцы вщелкивают в узкую прорезь магазина патрон за патроном…

"Слава Богу, успел!" Но услышал в собственном голосе издевку:

– Зачем магазин-то набивашь? Один в ствол – и хватит! Со стуком уронила оружие и бросилась ему на шею:

– Папка! Папуля родненький! Прости меня! Про-сти-и! Свинья такая! Что натворила, па, что натворила! Жить не хочется, па, не хочется жи-ить…

Он молчал и гладил мокрые волосы. Да и что скажешь, когда текут за ворот горячие дочкины слезы и ком стоит в горле? Ощущал лишь ребрышки худого, еще совсем детского тела, да вбирал знакомый запах. Дотянулся до умывальника, снял с крючка полотенце и вытер ей нос. Это движение и вовсе открыло шлюзы: слезы полились рекой.

– Пойдем, доченька, горе надо заспать. Вчерашнее горе меньше сегодняшнего…

Он подхватил дочь на руки и, как маленькую, отнес ее в постель, подоткнул, как маленькой, одеяло со всех сторон и сел рядом, как сидел с маленькой, когда болела.

– Не уходи, па… не уходи. Посиди так… – Она улеглась на его ладонь зареванной распухшей щекой и вдохнула:

– Там, в стволе, патрон… Я хотела сразу… А потом подумала, как он потом? Вот приедет из тундры, а в квартире холодно, не топлено, не сготовлено, и дочки нет, и один, и не стала… И вспомнила, как ты меня на шее катал. Годика три мне было или четыре. Четыре, наверное, все-таки… Ты купил мне мороженку, и я тебе сверху всю рубашку закапала. Мама еще ругалась. Помнишь? И так мне тебя жалко стало. Старенький ты и седой. И сижу, патроны вставляю. Хоть бы пришел скорей… Два осталось… И ты пришел… ты слышал меня, па? Ты бежал? Хорошо, что ты есть у меня на свете…