Дневники 1926-1927 - Михаил Пришвин

На одном небольшом участке болота собралось бекасов, вероятно, больше десятка, многие из них недалеко перемещались, и вот где, кажется, было мое самое большое испытание: собака, если и не съела меня, то под конец оставила еле-еле живым. Ромка в большинстве случаев спихивал их, не причуивая, а то, причуяв, опускал нос в траву, хрипел, фыркал, и бекас улетал для него незаметно, то, схватив по воздуху, быстро мчался, и бекас взлетал где-нибудь в стороне от шлепанья. Наконец как будто дождался я мертвой стойки, уговаривая ласковыми словами, я подобрался к нему: его глаза были погружены в кочку; я разобрал траву и нашел в ней маленького лягушонка, какие бывают всегда в великом множестве после дождя и всегда мне напоминают одну из «египетских казней», когда будто бы падал дождь из гадов. Вероятно, в детстве наш батюшка и указал мне на таких лягушат. Да, это была настоящая египетская казнь охотнику, величайшее испытание терпения человека.

Был самый трудный момент в нарастании моего раздражения, когда Ромка, вглядываясь в улетающих бекасов, обратил свое внимание на ласточек и, как бы разочарованный в возможности достигнуть бекаса, пустился за ласточками. Я его постегал раз и два, а когда ему пришлось подставить бок третий раз под плеть, то зевнул с таким выражением, будто он на всю охоту зевнул, что не стоит умным и порядочным людям и собакам заниматься такой ерундой.

Я отупел от повторения слов «тише», «тубо», «назад», до того отупел, что перешел какую-то опасную черту, когда взрывает всего изнутри и человек, обращенный в зверя, забивает ударом плети свое, в сущности, неповинное животное. Я эту черту перешел и одеревенел. Много помог, конечно, опыт с матерью Ромки, когда я, как говорила Е. П., возвращался «весь белый». Ведь непосредственно я тогда ничего не достиг, а она потом сама вдруг поняла. Вот я это все время имел в виду. Наконец, я придумал способ. В тот момент, когда по моим приметам Ромка причуял бекаса и бросался шарить носом в траве, я кричу громовое «тубо». Ромка останавливается в недоумении, иногда в нелепой позе, нос в небо, как выпь, иногда очень похоже на стойку, даже с загнутой передней лапой. Однажды это вышло очень даже недурно, и пастухи, все время наблюдавшие эту картину, выразили большое одобрение моему искусству учить собак. Но они были неправы. Это была не стойка, не подводка. А что было раньше, и стойки, и подводки, то теперь мне казалось такими пустяками, такой случайностью, о которых и говорить не стоило.

Сегодня Петя должен привести Кенту. Я жду ее с великим нетерпением. Пусть она покажет сыну подводку, и пусть он сам не причует, но по примеру поймет, как нужно подводить, какое величайшей важности существо представляет из себя бекас. А второй мой расчет — на стрельбу: пускай посмотрит, как они будут падать от наших с Петей выстрелов, пускай понюхает их мертвых в траве и в сетке, а потом, может быть, и поймет, в чем тут дело.

Тут же начались стойки турухтанов. Так это и быть должно, на хорошем дупелином и бекасином болоте всегда бывают и турухтаны.

Пастушонок мне рассказывал, что сегодня утром на речке <видел> выводок тетеревей штук восемь, молодые были почти в матку. Очень возможно, что врут. Пастух указывал место выводка: по просеке идти до дороги в рожь и тут направо. Вероятно, это он про ту матку говорит, которая устроила гнездо на просеке, и все его знали.

Читаю с удовольствием Форш «Одеты камнем» — она обломок большой литературы. Не могу ничего сказать о поэтах и их стихах, но писатель вообще поставил себя в такое положение в обществе, что радости нет и от успеха. Правда, ну, что это: вот я приблизительно в чине полковника, а дальше ходу нет, дальше следуют чины генеральские, которые занимают грязные, нахальные придворные поэты Демьяны, Маяковские, дальше двигаться и неприлично.

К описанию звуков: сверчки (Ольга Людвиговна).

Большого сверчка увезли на Трубу, и там он был продан за полбутылки, и от него родилось столько сверчков, что хозяин из дому убежал.

26 Июля. Хмуро с утра, прохладно, как в сентябре. Вчера пришел Петя с Кентой и с Яриком. Петя сразу обратил внимание на множество поющих у нас сверчков и рассказал, что О. Л. Кардовская (художница) всю жизнь мечтает завести у себя на печке сверчка, ездили куда-то очень далеко за ним, но когда приехали, сверчок перестал петь, и его не могли найти. Наловим штук пятьдесят и пошлем.

Петя мне говорил, что он эти сорок пять верст шел с частыми перерывами от дождя, пережидал он дождь под елками, и с ним пережидали собаки и, когда он поднимался, они вскакивали и шли с ним, как будто знали куда и зачем надо идти. Вот это его дорогой очень занимало, что они шли в совершенно неизвестное им место, неизвестно зачем, и так бы могло быть бесконечно, сколько сил хватало, пока бы не умер от усталости и голода, а они бы все шли…

Но вот они входят в деревню, в дом, и тут их встретил хозяин, воспитатель, учитель, который пропадал уже третью неделю. Мать Кента встречает своего сына, Ярик — врага Ромку. Сколько в их жизни чудесного! Вокруг них собираются все деревенские дети, восхищению нет конца, и было такое замечание, сам слышал: «Это не собаки, это игрушки!»

Я же за это время до того сжился с Ромкой, что Кенту как будто несколько лет не видел, и удивлялся ей, и все мне казалось, что она стала какая-то не такая.

Мы вышли не рано под дождем краем болота второй ступени. Там, где раньше были бекасы, я пустил Ромку, чтобы показать Пете подводки по памяти, как было прежде с его матерью. Но Ромка не пошел, как обычно, к двум березкам, а куда-то вбок, но, видно, не попусту. И скоро вылетел прямо с подводки без стойки, мне подумалось, молодой бекас, но Петя узнал гаршнепа. Он сел недалеко, мы хорошо заметили место и пустили туда Кенту, а Ромку пока придержали. Кента, конечно, сразу причуяла, подвела и стала твердо. Петя прихватил ее на веревку, и я стал подводить Ромку.

Во время этой подводки мы заметили самого гаршнепа и почти у ног Ромки, причуять он его не мог, так как нос его выдавался далеко вперед.

— Осади, осади, — прошептал Петя.

Я подал Ромку назад, и он сразу причуял и впился в гаршнепа глазами. Кента, конечно, тоже гипнотизировала маленькую птичку своими страшными глазами.

Гаршнеп сидел на грязной плешинке болота между травами под углом в 45° к нашей линии, хвостом к нам, носом к открытому болоту, нос его был несколько опущен книзу, и великолепно блестели две его золотые полосы, параллельно идущие с головы и дружно огибающие сверху бочонком, как обручами, все его тельце до хвоста: далеко его можно увидеть по этому «рыжему золоту». Гаршнеп тяжело дышал, очевидно, испуганный до последней степени. Я предложил Пете шевельнуть его пальцем. Он тронул, хвостовые перья. Гаршнеп не летел.