Дневники 1926-1927 - Михаил Пришвин

При хорошей жене муж ходит немножечко виноватым и побаивается… (иногда, мне кажется, это бывает оттого, что она по природе своей ненасытна, а он, напротив, короток в супружеских ласках, в этом случае будь он семи пядей во лбу, и делец, и кроток, как ангел, все равно не избежать ему упрека от хорошей жены).

Ромкин желудок уже исправляется. Большая искусница стала Ефр. Пав. в деле выхаживания собак.

Вечером (½ 8) перед закатом вышли пройтись берегом болота 2-й ступени. Еще не пуганные налетели на нас четыре кряквы. <Ромка> вытурил бекаса, потом потянул с болота на суходол, и там был найден спелый выводок: четверо тетеревей (солнце только что село — как долго они не убирались с поляны!). Потом легли на болото туманы. Вечернее, безоблачное небо рассекла цапля. Это надо помнить, что часто махающая крыльями цапля — постоянное явление болотного пейзажа.

31 Июля. Тихое прохладное солнечное утро. Мальчики из Константинова приглашают идти с ними на уток. Яловецкий прислал письмо, что идет ко мне. Я командировал Петю на уток, а сам пойду с Яловецким.

<Запись на полях> ложь и правда.

Есть рассказы, которые создаются в плане возможного, и талант художника так делает, что возможное больше принимается за действительное, как если бы оно происходило в самом деле. Но есть и такие события в жизни, которые никак не выдумаешь, они кажутся невозможными, но были, и дело художника в этом случае найти способ так рассказать, чтобы в это поверили: так не бывает, но вот все-таки один раз было. Может быть, я ошибаюсь, но мне кажется, на этом умении передавать гениальность творчества самой жизни в ходе ее по особенным случаям основано все мое искусство, и собственное мое мнение о себе как об исследователе и летописце жизни, и устремление мое к природе и <1 нрзб.>. Понятен делается и мой беспокойный пробег в поисках особенного, и то доверие к жизни, вследствие которого религиозные люди сочувственно относятся к моим писаниям. Мне помнится, в начале моих литературных занятий, когда Ремизов брал материалы у Рязановского для своей повести «Неуемный бубен», и мы поздно ночью шли с ним домой, он сказал мне что-то вроде этого: «Вы говорите о жизни, но ведь там нет ничего, все мы делаем». Помню, каким ужасом повеяло мне от этих слов, и как смутно стало на душе, и даже злобно к кому-то (я думаю, что злоба была к самому Ремизову, который брал материалы у Рязановского и это считал ни за что). Понятно теперь и то, о чем Блок сказал мне: «Это не поэзия, нет, я не так сказал: это поэзия и еще что-то». «Что?» — спросил я. «Не знаю», — сказал Блок.

Утром осматривал болотные кусты в районе вчерашнего выводка, ничего не нашел. Перешел в моховое болото, где учили Ромку по тетеревам. Тут я нашел подряд трех маток, у двух было по одному тетеревенку, у третьей два, и все маленькие. Одного из тетеревят я придавил нечаянно ногой, но не очень жалел, п. что он пойдет уже в пищу. Дома с Петей сказали друг другу «ни пера, ни пуха», и он отправился в Константиново.

Читал «Известия», с большим трудом одолел огромную статью Сталина и не нашел в ней ничего свободного, бездарен и честен, как чурбан.

Все нет, нет и возвращаются к мысли «ложь на службе»: ведь этой мудростью пользовался каждый провокатор. И все-таки, несомненно, — величайшие благодетели человечества помогали ему именно тем, что привлекали зло на службу добродетели. (Часто это достигается способностью выжидать, т. е. попускать зло, изжить себя и сдаться.)

Кстати, в каждой деревне есть свой политик, вот мои знакомые: 1) М. из Следова: прислуживался к власти на помощь и себе, и мужикам, 2) «Барон» из Костина: бездельный дурак, стремится к легкой жизни, но своим предательством ничего не достигает, 3) Филипп Яковлевич из Дубровки — тончайший дипломат, игра ума: вот кто из бесов очень близок к мудрости… и все-таки не мудрец.

1 Августа. День разрешения охоты, все равно, что день Пасхи у детей, родители которых целиком предаются обряду. В радостной тревоге я проснулся в 2 ч. н., было еще темно. А в три часа проснулся, вышел с собаками на улицу, и на Дубке уже была стрельба, как на фронте. Я еще вчера решил идти на бекасов, вчера узнал, что на Ясниковском болоте не пасут, и потому не надо было мне торопиться, чтобы попасть до охоты. Я выхожу с ружьем в 4. 20 минут. Солнце довольно высоко. Роса крепкая, трава от нее, как алюминий. На фоне темного леса еще не исчезла легкая полоска синего тумана.

(Под конец этого очерка). Свесив на грудь мглистую бороду, легкой юношеской поступью идет царь Берендей тропинкой в кусты, спускается в приболотицу. Есть ли на свете такое шампанское, от которого так закипает детство в старой груди, как теперь у Берендея. Есть ли на свете невеста так украшенная цветами и бриллиантами, как украшена в это светлое утро любимая земля…

Так он проходит, и, ей-богу, мне тоже не стыдно идти ему вслед, и у меня еще очень легкая поступь, и глаза мои отдохнули от книг совершенно, ружье надежное, собака вернейшая. И самое главное, что ведь это счастье мне являлось в самых трудных для жизни условиях болота, больше того, что никому не нужно, что я ничего чужого не взял.

Очень возможно, что уже с тропинки по приболотице сорвется бекас, и вот я чувствую, не посрамлюсь, чем я тоже не Берендей!

Но с тропинки бекас не сорвался, а там, где был выводок бекасов, теперь разгуливало стадо. Я обошел его и, не надеясь на это болото, стал спешить через него к Ясниковскому. Только одно местечко мне захотелось смотреть, там, где дня три тому назад мы с Петей за все утро нашли только одного вялого бекаса. Но хотя я здесь десятки раз бывал с Ромкой и почти ничего не находил, все-таки непостижимой силой оно меня привлекало своей дупелистостью. Там ивовый кустик, утонувший в осоке, там высунулась высоко грядочка тростников, между ними мох с редкой осокой, и так хорошо тонет нога, ступишь… и грязный колодец. Тут Кента стала «заедать», потом повела, я чмокнул ногой, и вылетел дупель. Я взял его неверным выстрелом, ранил в крыло. Я был изумлен, ведь я тут три недели ходил и нигде не видел ни единого дупеля. Я уже начал думать, что мы этого дупеля в последний раз принимали за синего бекаса, но в этот момент вылетел тот самый синий бекас и с той же остожины. От великой радости обладанья дупелем я не успел стрельнуть по бекасу. Но Кента уже вела по-другому через траву на скошенную полосу, и как только мы подошли к скошенному, вдруг взвились два бекаса, я выстрелил, и мимо, и это было понятно: неверно стало ружье в первый раз, неверно и во второй. Мы перешли через траву на следующую скошенную полосу, тут взвилось пять бекасов, я выстрелил, и второй раз было мимо, и еще вылетел, и еще мимо. Тогда я взял себя в руки и решил только с прицелу стрелять, и как раз как решил, вылетел дупель, я из левого заряженного ствола с точной наводкой, отпустив шагов на 30, верно бы стрельнул, но дупель летит, я нажимаю, он летит, навожу опять, нажимаю, и он все летит. Удивительно, как это до сих пор еще не могу приладиться сообразить в первый же момент об осечке и нажимаю, и нажимаю… Потом на следующей скошенной полосе вылетело штук десять бекасов, я с точным расчетом несколько вперед стрельнул летящего в правую сторону, и он упал, потом выбрал вдали что-то более крупное, и стрельнул в угон — и это был дупель, а вправо бекас. То же и на следующей полосе, я стрелял в крупное, и это был третий дупель, и потом еще бекас. После того моя сумочка с восемью патронами 10-го номера была расстреляна, из восьми выстрелов три промаха, три дупеля и два бекаса. На обратном пути на скошенной полосе возле ольшаника взлетел вальдшнеп, а с близстоявшей кочки медленно поднялся орел.