Дневники 1926-1927 - Михаил Пришвин

Кента подводит к бекасу обыкновенно высоко подняв голову, время от времени наклоняясь к земле, как бы верх низом, и низ верхом. По дупелю начинает всегда нижним чутьем, покопается немного, потом пригнется на лапах и, низенькая как лисица, извивается в коридорах между кочками, иногда осторожно выглянет поверх кочек, и опять спрячется, и ведет в низкой горизонтали…

<Приписка на полях:> Наслаждение болотом всем доступно: я ничего чужого не взял.

Погоди, господин-гражданин!

Особенно хороша была одна твердая стойка, когда случилось, что я очень далеко был от собаки. Кента не чувствовала меня близко и потому твердо стояла. Но как только заслышала мои шаги, оглянулась и, убедившись, что я тут, возле — тихонечко шагнула вперед раз, два, и бекас вылетел.

Желая перейти с Ясниковского болота на то, где я охотился вчера, мы перед этим хорошо отдохнули в прохладе густого ольшаника над омутами Вытравки и потом перебрались через речку. Вблизи речки нашлось тут небольшое отдельное болотце, на котором Кента закопалась и повела по дупелю. Яловецкий близко стрелял, позорно промахнулся и в совершенном отчаянии схватился за голову. Следующий выстрел был мой, и я направил Кенту к перемещенному дупелю. Вскоре Кента сделала стойку и повела особенно, как по коростелю, тихо наступая, преследуя бегущую дичь. Так мы прошли довольно далеко, и я сделал предположение, что вблизи дупеля был коростель и, негодяй, отвел нас от драгоценной птицы. Я хотел было уже привязать собаку и оттащить от горячащего следа, но вдруг она поняла, что ведет ложно, что птица осталась позади и, бросив след, стала проверять пройденное и, сделав круг, наткнулась наконец на неподвижное, уткнулась в это носом и повела туда глазом. Я вынул у нее из-под носа крохотного, в спичечную коробку дупеленка с длиннейшим своим носом, с черными своими глазками. Трудно передать, как прекрасен был этот дупеленок, выражавший и своим маленьким тельцем, и не по телу длинным носом, и блеском своих мокро-черных глазок, соединивших в себе одновременно как бы и значение древней культуры, и явление совершенного детства… Он еще не мог летать, и мы пустили его в траву. Благословили счастливый промах в мать его в 15 шагах, поговорили о возможности близкого покоса травы и опасности выводка от кос. Потом вспомнили, что крестьяне бросятся теперь жать спелую рожь и нескоро возвратятся к этой траве. И ушли мы с этого болотца, внимательно глядя себе под ноги, чтобы не раздавить возможных других птенцов. Но, вероятно, других больше не было, потому что, несомненно, этот птенец был уже из второго гнезда, и когда первые яйца погибнут, то потом обыкновенно бывает только одно, много два яйца… Важно отметить, что бекасы, по росе утром высыпающие на скошенное, в жару распределяются по одному в траве около скошенного.

В 12 д. мы подходим к своей деревне. На выгоне служил молебен священник, окруженный скотом. Как ни старались мы пройти незаметно, все-таки овцы заметили Кенту и всем стадом пошли за нами, а за овцами тронулись и коровы. Пастухи длинными арапниками вернули стадо на место, и молебствие продолжалось.

Гармонист, однако, не дождался конца молебна и прошелся по деревне. Этот единственный мотив он потом играл весь день. У него было лицо скульптурное, для дерева: подстрижен в «крупную польку», т. е. вся голова почти голая и только спереди оставлен кок, лихо завернутый набок, лоб узенький, нос выдающийся, губы, щеки кирпичные, играя на гармонии все время в такт ходит весь ходуном. Адвокат говорил, что когда такой входит в суд, он, не спрашивая, знает по какому делу, конечно, по алиментам.

Я смотрел в щелку двери из своей комнаты на Шуру и удивлялся, как это 14-летняя девочка в обыкновенной жизни довольно миленькая, превращает себя в праздничную куклу. Часами она стояла перед зеркалом, взбивая себе на правой стороне волосы, подобно тому, как веселкой взбалтывают сливки. По одному и тому же пучку волос, непокорно торчавших, она тысячу раз проводила влажным пальцем, постоянно смачивая его и так, наконец, заставила лежать. Весь этот туалет был так сложен, так, главное, неустойчив, что потом требовал для сохранения себя полного соответствия, полной перестройки всего поведения сравнительно с будничной жизнью. И потом, когда я увидел ее проходящей под моим окном с подругами совершенно как бы замороженную, фарфоровую, с неподвижными глазами, выкрикивающую во всю силу голоса короткую песенку, полную звуков однообразного токования какой-нибудь птицы, я понял происхождение чина в недрах самой природы. Любопытно было, когда девушки, разодетые в городское, отходили от парней, составляли хоровод и пели прекрасные старинные русские песни.

Среди всех девушек выдавалась одна приезжая, настоящая городская барышня с бледным лицом, с русалочьими волосами, с обнаженными тонкими не деревенскими руками, эта Мануфактура меняла платье через каждые полчаса, только неизменно оставался у нее на груди золотого цвета баульчик, или дамские часы. Возле амбара, где всегда бывает ток, расселись быстро пятнадцать парней, среди которых скульптурный гармонист непрерывно тянул, фигурничая, свой мотив. Прикатили большое бревно и на нем напротив парней расселись барышни. При белом свете я, наконец, понял сочетание девственно невинных частушек и похабных песен парней. Я понял это по особенному выражению Мануфактуры, несомненно, служащей в Москве горничной у богатых евреев — хоть (может быть, так?) она пропускала похабное мимо ушей, не меняя чина своей фигуры: вокруг ведь были все родные и к родительскому слову все они с малолетства привыкли. Так первое странное впечатление от тока («нет ни у одного народа, погибающий народ») разложилось и стало как будто неверным: ведь так всегда было, и это «накипь», а тут же рядом живут тихие углубленные люди, всякие. Что же верно, первое или теперешнее? Потом началась среди молодых парней драка, все девицы смело бросались между дерущимися, прибежали бабы, старики. Мимо нашего окна протащили совершенно избитого и без гармоники гармониста, который все время грозился, что он еще придет, и он вспомнит, кто его бил, и он покажет.

Хозяин говорил мне, что все это пустяки, что стоит только ударить в чугунную доску, и сторожа вмиг разгонят всю эту молодежь. Но это в крайнем случае, потому что все-таки опасно, посторонние ребята могут поджечь клевер.

— И сено? — сказал я.

— Нет, сено не опасно, — ответил хозяин.

И сообщил мне очень интересное, что сено не горит. Он может <2 нрзб.> бросить спичку в стог, огонь сразу обнимет весь стог и потом сам в себе задохнется. А клевер непременно сгорит.