Дневники 1926-1927 - Михаил Пришвин

Ромка опять не сделал стойки, но не погнался за прыгающим дупелем и по приказанию лег. Обстрел с последующим приказанием лечь, подтвержденный часто ударами плети, совершенно покорил этого могучего, но послушного сотрудника.

Перевел через речку, мы скоро нашли улетевшего с болота дупеля, и я его чисто убил. Наша добыча была невелика, но приятна: три моих дупеля и у Пети дупель и бекас. Охота кончилась, и печать Берендея по уговору переходит ко мне. Но выстрел оставался за Петей. Так как болото около нашего дома было пусто, я пустил вместе с Кентой и Ромку. Долго привязанный, измученный нравственными муками при постоянном созерцании подводки и стоек матери, он ринулся в бег, но скоро от жары выпустил свой огромный язык, цветом похожий на пастилу, устал, и я взял его поиск в руки грозным приказанием: «Убери пастилу». Не было никакой надежды на дичь, но вдруг Ромка растянулся на ходу и довольно нелепо, на карачках стал подводить. Потом вылетел бекас, и вот это было отлично, что Петя его убил. Мы послали Ромку искать своего бекаса, он далеко почуял и сделал свою столь картинную стойку. Так чудесно закончился обстрел Ромки, и явилась возможность даже с ним одним идти на охоту: пусть он иногда будет и стуривать бекасов, но все равно же их можно бить, и так приучить на практике Ромку к осторожной разумной подводке. Самое главное, что он абсолютно послушен, и стрелять можно, не опасаясь, что он побежит. Шестая убитая птица поравняла нас с Кентой, и, таким образом, печать Берендея осталась на кочке.

5 Августа.

Прямо после праздника (Ильин день), с 4-го Августа закипела жатва. Стоят все знойные дни. Сегодня ночью был дождь.

Мой опыт охоты с Ромкой по бекасам до того не удался, что кажется, это вышел самый несчастный день, за все время натаски и ни разу я не был так близок к мысли, что вся работа моя была впустую и что ничего не выйдет из этой тяжелой головастой собаки.

Сначала все было хорошо. Еще на тропе Берендея, где мы вчера спугнули бекаса, Ромка что-то учуял, завозился, вылетел бекас, и я на глазах собаки убил его, и он, причуяв убитого, сделал по нем стойку. Потом мы долго ходили возле Филипповского и ничего не нашли. Наконец, я подошел на обратном пути к своему болоту, но ближе к Михневу, где еще не бывал. Здесь Ромка, причуяв наброд бекасов, пустился по наброду с такой быстротой, что я не мог поспеть за ним, и он без стойки стурил бекасиную матку с выводком. Я узнал этот выводок, знакомый мне еще, когда он был в яйцах около Островка, а может быть, это был и учебный выводок, вдруг пропавший: тот или другой непременно, потому что и Островок и ольховый лесок были очень близко. Ни крики мои, ни свистки не действовали на Ромку, когда он летел по наброду, и только уже когда он, одураченный взлетом бекасов, опомнился — услышал и мой голос, и мои свистки и, конечно, узнал хорошо полное действие моей плетки. Хочется при этом еще раз сказать о совершенно исчезающем значении комнатной дрессировки. Не только комнатная, но и полевая натаска изменяет совершенно свою картину, когда пробуждаются свои глубокие инстинкты. Можно даже вполне сделать собаку готовой для охоты, можно охотиться с ней прекрасно, и вдруг какой-нибудь случай вернет какой-нибудь непобедимый инстинкт, и вся работа пропала (Ярик).

Поиск собаки — это все равно, что стиль у писателя. Несомненно, что как человек сам с собой, так и писатель родится со своим слогом. Но необходимо, однако, изломать этот природный стиль совершенно, чтобы потом он возродился, преображенный культурой, и сделался собственным стилем, а не просто слогом, потому что стиль предполагает усвоенную (у-своенную — ставшей своей) культуру.

Мысль эта мелькнула мне как спасение, когда я сел отдохнуть после экзекуции: спасение от собаки, которая терзала меня. После того, наметив кустик, куда переместились бекасы, я начал ломать вдребезги поиск Ромки, заставляя ходить его лентами тихо вправо и влево не более как в десяти шагах от меня. Дорого мне стоило это, мне кажется, за четыре часа упражнений я тысячу раз повторял: «Тише, назад, поди сюда». И все-таки я ничего не достиг: причуяв наброд, Ромка не отдирает носа от травы и так подвигался бы непосредственно до самого бекаса, если бы он не взлетал. Теперь я имею множество доказательств, что он может чуять, и беда не в чутье, а в его огромной башке, набитой соломой. Едва ли какой-нибудь егерь посвятил натаске столько страстных часов, как я, едва ли какая-нибудь собака перенюхала и перевидела столько разнообразной дичи во всех возрастах, как Ромка — и все напрасно. С Кентой была одна сотая возни, и то я тогда отчаялся и бросил, у нее в голове потом само дошло, и потом она сразу пошла в первый поиск, как старая собака. Очень возможно, что и Ромке я даю слишком много и что у него теперь должно в голове само доходить, если только есть какие-нибудь мозги в его голове. Пусть же доходит в эту осень, но мне не улыбается перспектива кормить его еще целый год до новых сомнительных опытов.

Я до того отчаялся, что, велев идти ему сзади, повесил ружье и, понурив голову, пошел по сухому с комьями кочек лугу. И вдруг из-под ног два дупеля, которых я напрасно искал на прелых «дупелиных» местах. Так это и надо усвоить, что «ржаных дупелей» надо искать на сухих, хотя, и может быть, и кочковатых краях болот или на лугах, расположенных вблизи болот. Потом возле Михалевских капустников Ромка, на свой манер, похрапывая в наброде, стурил мне бекаса, и я убил его. Бекас оказался матерый, толстый в сравнении с первым убитым тоненьким в белом фартучке, как дупель, бекасом. Больше я ничего не мог найти, т. к. не отпускал Ромку на близкий розыск. От 5 у. до 10 я так измучился, что целый час просидел на кочке под тенью ольхи в полудреме. Летний ветерок скоро уговорил меня, постоянно лаская и щеки, и раскрытую грудь, и мне было неплохо. Я даже и думал, и беседовал с другом.

«Друг мой, ведь до самого основания по одному кирпичу расшвыряли наш храм, и я всю жизнь собираю кирпичи и складываю памятник. Бывают моменты, и я ими живу, когда у меня что-то выходит, и является даже гордое сознание, будто я выполняю: «Разрушь храм сей, и я его в три дня воздвигну». Впрочем, я не мог бы так резко это признать, а как бы только ставлю ногу свою в чей-то верный след. Вот как в этом великом окружающем меня Берендеевом царстве не я царь Берендей, но все равно, ежедневно спускаясь в болото по его тропе, я часто узнаю его в себе самом. Да вот и сейчас, когда собака почти совсем съела меня, обласканный ветром и музыкой шумящей листвы и возвращенный в царство Берендея, я протягиваю примирительно руку к глупой собаке, как сам Берендей, и говорю: «Дурак, дурак, зачем ты сам себя губишь, вытряхни поскорей солому из своей башки. Губастый!»