Брыки F*cking Дент - Дэвид Духовны

До сих пор ли он все тот же фальсификатор души? Цепляющийся, зыбучий мальчик? Ребенок, что не мог себе позволить быть «дурашливым», кому не нравилось боженствовать/блаженствовать? Не мальчишеское это слово. Оно библейское. Ребенок попугайничает за взрослыми. Юный Тед, кукла чревовещателя. Тот ли он, Тед, мальчик, который все это написал, – просто с обогащенным словарным запасом, со словами длиннее, что уводят его все дальше от простых чувств, стирают их? От глубинного стыда и дурашливости. Он ли это сам – или он-ребенок? Или и сам, и ребенок? Кто ведет самолет? Еще точнее: кто из них – лучший летчик?

19

Осень 1946 года

Младенец не мыслил себя младенцем. Младенец не мыслил. Младенец ощущал. Младенец был всем, что вообще есть. Младенец был небом, морем и молоком. Младенец был нутром и наружей. Единое целое, гладкий сияющий совершенный мир. Младенец был всем, нах. А затем случилось отпадение. Сама нужда младенца и есть Отпадение. Из-за нужды младенец распался надвое, нужда лишила его цельности, сделала несовершенным. Я не цел, пока не получу вот это. Положите это мне в рот, положите это в меня. Нужда заставляла его плакать. А теперь еще и вот это. Новая боль. Новая боль – хуже нужды. Это нужда другого порядка. Нужда не получить что-либо желанное, сама по себе скверная, а нужда освободиться от чего-то наличного, но нежеланного. Жажда Отсутствия, Тьмы, Ничто. Слишком сложно и ново. У меня есть лишь голос и гнев – ощущал ребенок, – праведное чувство несправедливости, злость на Бога. Младенец осознал Бога – еще одно отпадение. Прежде младенец был Богом, а теперь есть еще один Бог. Здесь. Рядом. Идет со мной, говорит со мной. Вот Он. Вроде боится. Что это за Бог, если боится? Он разговаривает. Называет меня. Ищет оправданий, делает ставки. Заключает сделки с дьяволом, что сидит у меня в груди. Наказывает меня. За что? Младенец не понимал, в чем он оплошал. Я же не оплошал ни в чем – чувствовал младенец. Значит, со мной что-то неправильно, младенцедумал младенец. Я сам есть Неправильность. Вот что этот Бог говорит мне в лицо. Я сам – вот что неправильно. Правильно. Значит, так тому и быть. Я принимаю свою судьбу. Но я все равно буду Его любить, а зная, что я плох, – даже сильнее. Лишь Он знает меня, отторгает меня, сражается за меня с дьяволом и обнимает холодной ночью. Спасибо, Отец.

20

Финальные результаты Теда Уильямза (1946)[124]

Молодой отец сидит у больничной кровати младенца-сына. Может, они слишком затянули с походом к врачу. Взгляд врача, когда они прибыли, сообщил им это в точности. Мальчика подсоединили к трубкам, проводам и машинам, и он уже так долго и так надсадно плакал, что рот у него остался открытым, но больше ничего не было слышно. Ребенок кричал беззвучно. Словно был так далеко, что отец не мог его слышать, будто сын недосягаем, уже в другом измерении – уже в долине смертной тени. Отец осознал, что мысленно именует младенца «это», как вещь, и тем создает между ними расстояние. Нужно прекратить. «Это» – труп, а мальчик – все еще «он». От мук и ребенка отцу хотелось убить себя, выпрыгнуть из окна, выскочить из собственной шкуры. Невыносимо.

Маленькие легкие наполняла жидкость. Возможно, менингит. Придется делать пункцию. В позвоночник его сыночка воткнут иглу, шип – в корень его существования: в ребенка пырнут, вытянут из него жидкость, кровь жизни. И тогда отец убьет врача – за то, что его ребенку делают больно. Отец склонился к младенцу: от ребенка пахло болезнью. Отец не смог его защитить, а это единственная обязанность отца, и он ее не выполнил. Ему хотелось уйти и обо всем забыть. Начать заново. Встретить другую женщину, родить другого сына, сделать так, чтобы все это обернулось скверным сном. Уехать в другую страну, выучить другой язык, сменить имя.

Он прижал палец к крохотной ладошке мальчика. Та не откликнулась. Едва ли не первый инстинкт, какой есть у едва родившегося ребенка, – сжимать приложенный к его ладони палец: младенец словно говорит «да» самой жизни, «да, я держусь», «да, я схватился». Да, я вступлю в игру жизни. А сейчас – ничего. Отец склонился к маленькой головке. Холодная, влажная, липкая. Пух волос свалялся. Отец знал: там бес, пустил корни в легких. Отец знал. Дьявол вселился. Отец изгонит беса.

Отец заговорил с мальчиком, в мальчика, сквозь него – бесу: «Ты трус. Сучий потрох. Всю гордость растерял? Уничтожаешь младенца. Чего не идешь на честный бой? Считаешь себя убийцей? Иди в меня. Пидор. Хуесос. Нацист. Иди в меня». Отец теперь совсем близко от мальчика – он прижал губы к его рту.

Мать смотрела на него из другого угла палаты, слышала «пидор» и «хуесос» – и не понимала, что происходит. Она падала, кружась, в свою личную пропасть беспомощности. Уповала на науку, на врачей, а муж пусть уповает на гнев, заклинания и проклятья. Так они прикроют все тылы, заполнят пробелы. На это и нужны двое родителей. Отец раздвинул губы ребенка своими. Словно собрался отдать ему свой воздух, вздох жизни – искусственное дыхание рот в рот. Но отец не вдыхал и выдыхал – он высасывал. Высасывал отравленный воздух из легких мальчика в свои. Или так ему думалось. Так он себе мыслил.

Отец проглотил воздух и вновь присосался, глубоко, подержал этот воздух в себе, выдохнул и сказал: «Иди в меня, бес. Или в меня, поглядим, сумеешь ли ты убить мужчину. Ссыкло ты, слабак. Оставь ребенка, возьми меня, попробуй-ка одолеть мужчину, мудло ты сраное. Наци пидор хуесос».

Взгляд мальчика сосредоточился на отце, и отец вмиг осознал, что мальчик неверно понял оскорбления – подумал, что это его отец зовет слабым и никчемным. Пидором. Хуесосом. Сраным. Слова, пока неведомые, отложились в крохотном, гибком, восприимчивом уме, проникли в сердце и там преобразовались в чувство. Отпечатались в паспорте самого существа его. Отец постиг это – постиг, что они друг друга не поняли, но объясниться сейчас не мог. Ни сейчас, ни потом. Объяснить, что он смертно согрешил в дословесном мире и потому эта рана останется навеки неназываемой, неисцелимой. Что он обрек сына своего на целую жизнь в сомнении.

У отца не было времени сожалеть. Жизнь в сомнении – все-таки жизнь. Таковы условия сделки. С этой болью он мог жить дальше. Они оба могли жить дальше с этой болью. Жить – вот так. Времени не существовало. От врачей никакого проку. Отец открыл рот, в третий раз приложился к раскрытому рту сына и снова вдохнул в себя вирус, беса, глубоко. Почувствовал, как что-то мерзкое и мощное вошло в него – как дым древних ритуальных костров, что-то со вкусом смерти, отныне и вовек. Мальчик закрыл глаза и решил поверить в этого мужчину, во все, что этот мужчина думал и делал, благое и скверное. Мальчик выдохнул отцу в рот – глубоко, любовно, смиренно. Он – никчемное говно, зато он будет жить дальше. Будет жить. Он принял бой. Ладошка мальчика сомкнулась вокруг отцова пальца – накрепко.

21

Когда Тед вернулся к Марти, был уже третий час ночи. Он вошел в дом как можно тише, вспомнив, как, бывало, еще старшеклассником крался к себе, виноватый и обдолбанный. Вообще-то он и сейчас крался к себе, столько лет спустя, виноватый и обдолбанный. Мало что меняется. Проходя по коридору, увидел отца – тот спал в баркалокресле[125], озаренный телевизионной статикой. Встреча при свете настроечной таблицы, подумал Тед. Двинулся на цыпочках к лестнице, но недостаточно тихо. Марти заговорил:

– Мы не закончили нашу задушевку, а?

Тед остановился, вернулся в гостиную. Выключил телевизор и замер в темноте, прореженной лишь уличным фонарем.

– Ничего, пап. Все нормально.

– Нормально? Ничего?

– Я подумал, с утра продолжим, где остановились. – Теда устроило бы не продолжать совсем.

– Не уверен, есть ли у меня завтра. Нет у меня времени на херню. Рак сделал из меня буддиста – я полностью в настоящем, детка.

– Я не ссориться к тебе приехал.

– А ради чего ты приехал?

– Потому что ты меня позвал, пап. Спокойной ночи. – Тед собрался уходить.

– Не надо тебе курить травку.

– Что?

– Паршивое это дело.

– Ты, что ли, отца включить решил? Издеваешься?

– Я отца не выключу, пока не помру. Еще неделю, со вторника начиная. Покуда один из нас не помрет.

Даже в темноте Тед видел, что отец очень устал, а проснувшись от дремы, был еще и уязвим, и сны обволакивали его, как некогда – сигаретный дым.

– Ладно, пап, слушаю. У тебя есть байка про травку?

– Пробовал я ее разок. Травку.

– Травку.

– Запараноил на какой-то богемной вечеринке на Чарлз-стрит, в пятидесятые, что ли. Аллен Гинзберг клеил меня, весь «Вой» целиком прочел, держа руку у меня на коленке. Рука у него – что костлявый волосатый паук. Фейгеле[126]. Да ни за что. Не понимаю, чего ты на меня так залупаешься, Тедди.

– Ты не понимаешь, почему я залупаюсь?

– Нет. Твоя мать любила тебя за нас обоих.