Некоторые рубашки не просвечивают - Эрл Гарднер

«Кажется, дедушка серьезно болен. Ему становится все хуже. Мне будет очень недоставать его, когда произойдет неизбежное, но, как говорит К., любовь не должна закрывать нам глаза на реальность».

На следующий день:

«К. спросила меня, не заметил ли я, каким взглядом дедушка провожал молодую сиделку, убиравшую у него в комнате. После того как она это сказала, я начал следить и понял, что дедушка не на шутку увлекся сестрой Ортанс. Нелепо думать, что она может воспользоваться теми преимуществами, которые дает ей профессия, но К. настаивает, что у Ортанс именно это на уме. Нет смысла себя обманывать, дедушка сильно изменился за время болезни. Он стал капризным, по-детски раздражительным и, несмотря на свою слабость, одержимым похотью.

Наверное, в свое время он был не промах по женской части. По крайней мере, об этом свидетельствуют семейные предания. Боже всемогущий! Неужели в последнюю минуту Ортанс удастся поймать дедушку на крючок и заставить его переделать завещание?

Мне не хочется думать об этом. Еще меньше хочется писать об этом, но я решил быть откровенным в дневнике… Глупо отрицать, что слова К. встревожили меня».

На следующий день краткая загадочная запись:

«К. позвала меня к себе. Я наотрез отказался обсуждать то, что пришло ей в голову».

На другой день:

«Возможно, К. права, но я не могу принять в этом участие».

Следующая запись:

«Когда К. вошла в комнату, дедушка целовал Ортанс, сидевшую на краю его постели. К. вне себя от ярости. Она убедила меня присоединиться к задуманному ею плану».

На другой день лаконичная запись:

«Дедушка умер в девять тридцать утра».

Следующий листок оставался пустым.

Затем несколько строк:

«Постоянно звонит телефон. Я знаю, что это К., и не подхожу. Я не могу смириться с некоторыми фактами – пока, во всяком случае».

Запись на следующий день:

«Похороны. Никогда не забуду чувства, охватившие меня, когда я стоял у гроба и смотрел на восковое, застывшее лицо дедушки. Что подумали бы присутствующие, если бы смогли увидеть, что происходит в наших душах. К. выглядела преданной внучкой, погруженной в горе, но усилием воли заставляющей себя держаться. Насколько обманчива внешность женщин!»

На другой день:

«Как дорого бы я дал, чтобы стереть из памяти лицо лежащего в гробу дедушки! Несколько лет назад, до того как он так сильно сдал, мне казалось, что его голубые глаза видят человека насквозь. Он был точен и строг в своих суждениях о людях. Даже после смерти его лицо продолжало внушать мне ужас. Меня преследует странное чувство, что он не ушел от нас. Ночью я сплю не больше двух-трех часов и просыпаюсь в холодном поту. Мне кажется, дедушка склоняется над моей кроватью и смотрит на меня».

Запись на следующий день:

«Сегодня вскрыто завещание. Оно оказалось таким, как мы думали. Ортанс не упомянута в завещании. Она, конечно, не присутствовала при чтении, но, вероятно, нашла предлог и справилась у адвоката, не оставил ли ей дедушка чего-нибудь… Но у нее не было времени запустить свои когти в дедушку. Теперь я понимаю, насколько точна была в оценке положения К.».

Следующие страницы дневника свидетельствовали о постепенном изменении, происходившем с Джорджем Кэдоттом. Одна запись гласила:

«Теперь я знаю, только искреннее раскаяние приносит успокоение мятущейся душе. Приятно чувствовать, что ты направил на путь истинный заблудшую душу. Я независим в финансовом отношении и собираюсь посвятить мою жизнь искуплению».

Дальнейшие записи удостоверяли постепенное превращение Джорджа Кэдотта в психически больного.

Последняя запись гласила:

«Лоис сказала, что хочет развестись. Это конец».

Самолет приземлился в Рино. Сунув ключи Кэдотта в карман, а бумаги в портфель, я поехал в «Риверсайд-мотель» и сдал дежурному на хранение портфель, а полученную квитанцию заложил за кожаную подкладку шляпы. Потом я вернулся в аэропорт. До моего обратного самолета оставалось несколько минут, и я позвонил Берте Кул.

– Что это тебя занесло в Рино? – спросила она.

– Прячусь, – ответил я.

– Ну так можешь вылезать на свет божий, – возвестила она. – Скоро у тебя будут гости.

– Кто?

– Фишеры.

– Где?

– В Сан-Франциско. А ты где думал?

– Что-то случилось?

– Случилось все, что только могло случиться. Я пыталась дозвониться тебе в отель. Минерва получила письмо от того психа из Сан-Франциско и учинила Баркли допрос с пристрастием. Он, конечно, раскололся и, треща суставами, рассказал ей все. Они собираются лететь в Сан-Франциско повидаться с тобой.

– Когда?

– Они ушли из офиса час назад.

– Что за женщина миссис Фишер? – спросил я.

– Одна из тех добрых, многострадальных особ, которые всегда принимают на себя заботу о стариках, остаются дома ухаживать за папочкой, в то время как другие дочери выходят замуж. Таким женщинам всегда достается худшее, и они не жалуются на это. Они сами выбирают себе крест и терпеливо несут его. По-моему, она ни разу в жизни не вышла из себя.

– Даже когда узнала, что Баркли провел ночь в квартире Лоис Марлоу?

– У тебя неверное представление о ней, – заявила Берта. – Она не рассердилась. Она разочаровалась. У нее высокие моральные принципы. Она никогда не сможет простить неверности. Если Баркли сказал ей правду, тогда одно дело. Но если он намеренно обманул – совсем другое. Тогда этим делом будет заниматься адвокат.

– Как же так вышло, что она получила это письмо? Я надеялся, что Баркли перехватит его.

– Это ты так думал. А он проворонил его. Вполне в его духе.

– О’кей. Я собирался еще некоторое время не высовываться и дождаться, когда прояснится горизонт, но раз дела обстоят так, я всплываю. В Сан-Франциско я буду через полтора часа.

Я прилетел в город и поехал в отель. Баркли Фишер и его жена ждали меня в холле. Увидев меня, он вскочил.

– Вот Лэм! – воскликнул он. – Вот он, Минерва.

Высокая женщина с лицом добропорядочной матери семейства и крупными формами одарила меня благосклонной улыбкой.

Баркли Фишер представил нас друг другу и добавил:

– Я говорил тебе о нем. Он может теперь рассказать, что именно произошло.

Я подошел к портье и взял свой ключ. Никаких сообщений для меня не было.

– Поднимемся ко мне? – предложил я.

Она кивнула, и мы сели в дребезжащий лифт. Я мог начать разговор прямо на ходу, но мне хотелось немного понаблюдать за супругой Фишера и найти лучший подход к ней.

Но это оказалось пустой тратой времени. Как только дверь моего номера закрылась за нами, Минерва уселась в единственное кресло и сказала, пристально посмотрев на меня:

– Я хочу знать все, мистер Лэм. Я также хочу предупредить вас, что я человек принципа. Я провожу резкую границу между хорошим и дурным. Я вышла за Баркли, чтобы быть с ним в горе и радости. Могу закрыть глаза на легкий флирт, но неверности не прощу никогда.

– Нет и речи о неверности, дорогая, – запротестовал Баркли Фишер и треснул суставом среднего пальца правой руки, извлекая звук, похожий на пистолетный выстрел.

Минерва чем-то напоминала школьную учительницу, которая выговаривает ученику за то, что он плевался жеваной бумагой. Это заставило меня вспомнить свои школьные годы, и я с трудом удержался от желания сказать ей: «Да, мэм».

– Вы имеете дело, – начал я, – с психически больным человеком, миссис Фишер.

– То есть?

– Автор письма, Джордж Кэдотт, страдает комплексом вины. Ему в голову взбрела идея спасти мир от зла.

Она и глазом не моргнула.

– Весьма похвальное намерение. Мне хотелось бы поговорить с мистером Кэдоттом.

– Это невозможно.

Она вздернула подбородок:

– Не понимаю почему, мистер Лэм. Я выслушала одну сторону – Баркли, а теперь мне хочется выслушать мисс Марлоу и Джорджа Кэдотта.

– Вы не можете поговорить с Джорджем Кэдоттом, – пожал плечами я, – потому что он мертв.

– Он умер?

– Очевидно, покончил с собой. Видите ли, он постоянно терзался угрызениями совести, все время бичевал себя и наконец не выдержал той затянувшейся нравственной пытки.

– Я получила от него письмо, – заявила Минерва.

– Оно при вас?

– Да.

Я подождал, но она не сделала попытки достать его.

– Джордж Кэдотт проявил полное непонимание ситуации, – сказал Баркли Фишер. – Я уже говорил об этом Минерве. Я был пьян…

– Я не могу простить опьянения, – бросила Минерва Фишеру.

– …и, очевидно, провел ночь на кушетке в квартире этой девушки, – закончил Фишер.

– Я не прощу неверности, – твердила его жена прокурорским тоном.

– Но, судя по всему, ее и не было, – заметил я.

– Вы, мужчины, стоите друг за друга горой, – сказала Минерва. – Джордж Кэдотт явно не разделял вашего мнения по поводу этой ситуации, мистер Лэм.

– Джорджа Кэдотта там не было, – сказал я.

– Вас тоже, – парировала она.