Опаленные войной - Николай Новосёлов

Скоро передние приблизились настолько, что можно было бы, наверное, расслышать разговоры. Но толпа молчала. Молча она двигалась прямо на крайний окоп, где засел Батов со своим взводом. Солдаты напряженно смотрели на этих людей и ждали, может быть, на минуту забыв, где они и что делают.

Но тут случилось то, чего никто не мог ожидать.

Немецкие орудия и пулеметы грянули разом. И не по русским позициям, а по своим людям. Толпа, не успев ахнуть, брызнула во все стороны. В середине осталось сплошное кровавое месиво из груды тел.

Пронзительный крик понесся по улице, покрывая злобный перестук пулеметов.

Снарядом пеструю толпу расщепило на четыре части. Все, кто был впереди, бросились к нашим окопам. Задние в ужасе отшатнулись от страшной середины и повернули обратно. Левое крыло метнулось влево, правое — вправо. Люди метались в безумном страхе и едва ли сознавали, куда бегут.

Седой старик с белым флагом затрусил было вперед, но, будто опомнившись, остановился, запрокинул голову. Белое полотнище пошатнулось в его руках и легло на мостовую. Старик упал на него боком, окрашивая белое в красный цвет.

Через него перешагнул и полный мужчина с бюргерскими усиками и пожилая женщина. Мужчина, подхватив ее сзади руками, хотел помочь, но она не могла идти и через несколько шагов упала. Мужчина склонился над ней и тут же рухнул поперек ее тела.

Теперь вперед выскочили девочка и мальчик лет девяти-одиннадцати. Держась за руки, с расширенными от ужаса глазами, они бежали и были в каких-нибудь десяти метрах от окопа, но пули настигли их. Мальчик, судорожно съежившись, перевернулся на спину, вздрогнул, выпрямился и затих. А девочка, лежа на боку, конвульсивно дергала ногой, заламывала руки, кричала.

Орудия, минометы и пулеметы — все ощетинилось огнем с нашей стороны. В воздухе дрожал уже тот лающий и воющий гул, в котором трудно различить отдельные выстрелы.

Батов перестал ощущать вес своего тела: словно ветром выхватило его из окопа. Нет, он не пополз, не пригнулся даже, а в несколько прыжков подскочил к девочке, подхватил под мышки и так же быстро вернулся.

Оспин оторвался от пулемета. Сержанта поразил отчаянно злой вид взводного: бешеные глаза, добела раздутые крылья носа. Той добринки во взгляде, что приметил Оспин совсем недавно на чердаке, как не бывало.

На дне окопа возле трубы валялась доска. Солдаты ее подкладывали под ноги, чтобы не стоять в грязи.

— Кривко! — позвал Батов. — Положи доску вот здесь, рядом с трубой…

— Подержи ее. — Батов передал ему девочку. Она вскрикнула и снова погрузилась в забытье. Батов снял шинель и, свертывая ее, увидел спекшуюся кровь.

— Товарищ командир, — встревожился Кривко, — ранен ты.

— Это давно. Уже подсыхает, — мазнул по щеке Батов.

— Да нет, нет! Вон, ниже ремня…

Батов взглянул на Кривко — у того в глазах стояли слезы. Именно они и привели в себя Батова. Кривко, этот непутевый человек, проведший жизнь в тюрьмах и ценивший людей не за совесть, а за силу — этот Кривко плакал!

Батов оглядел себя: гимнастерка ниже ремня разорвана. Брюки — тоже. Из бедра подтекает кровь. «Пока все идет очень удачно», — подумал он, расстелил шинель, взял у Кривко девочку, уложил ее и приподнял белое в голубых колечках платье, окровавленное по всему боку. Трусики слиплись от крови. Пробита, видимо, тазовая кость.

— Пакет есть? — спросил он у Кривко.

— Есть.

— Бинтуй! — и пошел, шлепая по грязи, к пулемету.

Знал ведь, давно знал Батов о зверствах фашистов, читал о страшных лагерях смерти, о душегубках, о диких расправах гитлеровцев на русской земле, ненавидел их. Но до сих пор ему все еще что-то мешало сделаться по-настоящему беспощадным к ним.

Теперь ему уже ничто не мешало. Стоя рядом с пулеметом, он готов был броситься на вражеские стволы, не считаясь ни с чем. И было удивительно, что люди еще не, бросились в атаку, хотя на их лицах Батов читал то же, что переживал сам.

— Товарищ младший лейтенант, ваше приказание выполнено: пленные доставлены на сборный пункт, — соскочив в окоп, доложил Чадов.

— Теперь знаем, куда их девать, — сказал Крысанов, улыбаясь и показывая щербатые зубы. — Ух, сколько их там набралось!

— Хорошо, — сдержанно бросил Батов.

Из глубины улицы неслись две «тридцатьчетверки». Они на ходу били по немецким орудиям с фланга. Передний танк ударил по перекрестку — трамвайная коробка развалилась. Наши артиллеристы обрабатывали пулеметные гнезда противника в окнах дома.

Как-то незаметно, осторожно подошел Кривко, тронул Батова за руку и, дождавшись, пока тот обернулся к нему, одними губами выговорил:

— Умерла!

Батов ничего не ответил, выдернул из автомата диск, набил патронами и, выскочив из окопа, крикнул:

— За мно-ой! — побежал вперед, прихрамывая, не оглядываясь назад. Редкая цепь поднялась за ним. Солдаты догоняли и обгоняли его.

Он злился на себя за то, что не может бежать быстрее. Торопился, старался не отстать от солдат и думал об одном: не упустить ни одного фашиста!

…Где-то в порту еще гремел бой, дымились пожары, слышалась отдаленная оружейная и автоматная перестрелка. Но в районе действия шестьдесят третьего полка установилась непривычная тишина.

Как только рота — вернее, то, что осталось от роты, — собралась вместе и расположилась в одном из более сохранившихся домов, Батов приказал сделать уборку в комнате, занятой взводом, послал Чуплакова за водой, чтобы всем умыться и привести себя в порядок, а сам свалился на пыльную кушетку и сразу уснул…

Хороши, комфортабельны большие дома в большом городе: с электрическим светом, с водопроводом, с ванной, с канализацией и прочими удобствами. Но хороши они только до тех пор, пока безотказно действуют все нити, связывающие дома в единое целое. А как жалки и мертвы такие громады, когда порваны питающие их нити! Нет света, нет воды, не работает канализация. И совсем уж страшными инвалидами выглядят они с разбитыми окнами, продырявленными крышами, сбитыми трубами, изувеченными перилами на лестничных маршах и вырванными дверями.

Но солдат может жить всюду, в любых условиях приспособиться. Чуплаков откуда-то принес четыре котелка воды. На столе затеплился неяркий огонек сальной плошки. Разбитое окно заткнули плащ-палаткой. Осколков разбитого зеркала хватило на весь взвод, чтобы каждый брился перед своим.

Солдаты брились, мылись, чистили оружие и одежду. Оспин пытался разбудить Батова — не удалось. Взводный что-то бормотал сквозь сон, отмахивался руками и спал, спал… Оспин накрыл его шинелью, которую тащил из окопа вместе со своей. Теперь шинель Батова была заботливо очищена. Грязь-то хорошо счищается, но вот пятна крови вывести не так просто.

Принесли ужин. Снова пытались разбудить взводного. В комнату влетел Грохотало, командир первого взвода.

— Где Батов? — спросил он громко и, увидев на кушетке спящего, ухватил его за плечо, начал трясти.

— Не трожь ты его, товарищ командир, — посоветовал Крысанов, — устал шибко, да и раненый он.

— Как? Ранен?

Грохотало сдернул со спящего шинель, ощупал его. У бедра рука ощутила сырость.

— А ну, свет сюда дайте!

Чуплаков поднял со стола плошку, повернулся к кушетке. На ней расплылось темное пятно.

— Подшибли, значит, — заключил Грохотало. Посмотрел на свою руку. Завернул гимнастерку на спящем. — И не перевязан… Так какого же вы черта смотрите! — крикнул он, обращаясь ко всем.

— Да говорили, говорили мы ему, — затараторил Чуплаков. — Ничего, говорит, не больно. Высплюсь, говорит, и все пройдет.

— Пройде-от! — уже одному ему сказал Грохотало. — Пройдет! А ты первый день на фронте, что ли? Не знаешь, к чему это может привести? — он осторожно накрыл Батова шинелью и быстро вышел из комнаты.

Скоро сюда прибежала Зиночка Белоногова со своей санитарной сумкой. Она сбросила с Батова шинель, скомандовала.

— Мальчики! Быстро — воды! Стол подвиньте вот сюда. Свет — на край… Та-ак.

Солдаты охотно повиновались ей во всем.

Зина сняла с Батова поясной ремень с пистолетом, завернула гимнастерку на грудь. Потянула заправленную в брюки нательную рубаху — спиной прижата к кушетке.

— Ну, проснись, проснись, милый! Чего это ты разоспался? — толкала она его в плечо.

Батов открыл глаза. Удивленно посмотрел на Зину. Попытался подняться. Она удержала рукой, приказала:

— Лежать!

— Это еще что за операция? — возмутился Батов. — Без разрешения, спящего!

— Спокойно, миленький, спокойно! Нервы беречь надо. Подними рубашку!

— Может, еще штаны снять прикажете? — уже без злости, полушутя спросил Батов.

— Прикажу. Обязательно прикажу. А как же мы перевязывать будем?

Батов усмехнулся и хотел отвести руку Зины, гладившую его по груди.