Уиронда. Другая темнота - Луиджи Музолино
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Дышать. Дышать. Здесь так тяжело дышать.
Кто-то позвал его из спальни. Голос звучал неуверенно:
– Капитан… можете подойти на минутку?
Конечно, он подойдет. Хотя зуд в горле подсказывал – не делай этого. Там ждет тебя то, от чего ты никогда не сможешь избавиться.
На полу у двуспальной кровати, словно пустая куколка, валялся комок простыней. Свет был приглушен, как в палате хосписа, где, содрогаясь высохшим телом в предсмертных конвульсиях, умерла его мать. Сладковатый затхлый воздух сохранил смешавшийся запах пота двух тел.
Пино Бертеа, один из лучших его парней, ждал старшего, сидя на кровати. В глазах читались тревога нервных ночей и мрачные мысли бывалого полицейского сыщика.
– Капитан, думаю, это для вас, – сказал он хриплым голосом, показывая на комод слева от кровати и включая икеевский торшер.
– Что это?
– Письмо. На Ваше имя.
Гандже присел – кряк! – проскрипели колени, напоминая ему, что старость близко, а пенсия еще далеко – и принялся разглядывать конверт. Белый, размером с обычный лист для протокола, довольно пухлый; сверху надпись заглавными буквами, сделанная нервной рукой:
ДЛЯ КАПИТАНА ГАНДЖЕРядом лежал телефон «Самсунг», – не скрыто ли в его электронном чреве, вдруг подумал капитан, решение загадки, которая не дает ему покоя, как привязавшийся голодный бродяга? Он снял форменную фуражку, бросил ее на кровать и повернулся к коллеге:
– Пино, иди к ребятам. Проверь, пожалуйста, чтобы они там ничего не пропустили…
– Конечно. Вы нормально себя чувствуете?
– Устал. До смерти.
– Понимаю. Ничего, все наладится.
– Да уж… наладится.
Бертеа вышел, и капитан остался один в конусе света от пыльного торшера. Сейчас бы лечь на кровать и уснуть. Он надел латексные перчатки, взял конверт двумя пальцами и открыл.
Листы бумаги.
Десятки листов, исписанные аккуратным мелким острым почерком, с сотнями исправлений и комментариев.
Где вы? Куда вы подевались?
Гандже начал читать и вдруг вспомнил, что все еще держит во рту сигарету, дым которой, как привидение, вьется в воздухе этой квартиры, где когда-то текла жизнь. Словно потерявшийся в темноте мотылек, он отчаянно нуждался в том, чтобы увидеть наконец свет фонаря.
* * *Если вы читаете это письмо, значит, нас больше нет. Конечно, вам известна большая часть истории. Но только то, что лежит НА ПОВЕРХНОСТИ.
Я не знаю, почему решил адресовать написанное именно вам.
Все так запутанно.
Но разве в этом мире существует то, что нельзя назвать запутанным, ошибочным, непостоянным?
Свет. Темнота.
Любовь. Ненависть.
Надежда. Отчаяние.
Радость. Боль.
Равновесия нет, его не бывает.
* * *Никогда.
* * *Спасибо за то, что сделали для нас.
* * *Темнота живая.
Она словно что-то обещает.
Светится.
Хуже, чем здесь, просто не может быть.
Не может быть.
* * *В прошлом мы все совершали чудовищные ошибки. И часто выбирали неправильные дороги на развилках нашего жизненного пути.
Способность винить в этом себя – одно из проклятий человечества.
Жизнь может измениться в мгновение ока.
Ты опоздал на одну секунду, задремал на пару минут или пришел на миг раньше, – и твоя судьба повернулась невероятным образом. А все, что происходило до этого рокового момента, стало лишь туманным воспоминанием. На пути, изменить который мы не властны.
Знаю, идея простая и звучит банально, но…
Она должна лежать в основе любой религии.
На ней, как на святыне, должны воздвигать храмы.
Нужно, чтобы на улицах висели указатели, напоминающие нам об этой истине каждый раз, когда мы выходим из дома, не подозревая, сколь хрупки доспехи нашей уверенности.
Для меня этим мгновением стал короткий разговор с приятелем, которого я сто лет не видел, в каком-то захудалом супермаркете.
Для меня это мгновение стало концом сна, длившегося тридцать пять лет, проведенных на этой планете, и началом кошмара, затянувшего, как трясина, откуда я до сих пор не выбрался.
Это история двух последних лет моей жизни.
История, которую мне не хотелось бы рассказывать.
Но порой это единственное, что остается нам перед долгим расставанием.
* * *Пару раз в день я спускаюсь в подвал, снимаю крышку люка и сажусь перед ним.
Сижу так часами, глядя вниз, в мудрый мрак темноты.
Когда ворошишь воспоминания, время летит быстро.
Иногда я нахожу в этом утешение. Порой мне становится страшно за жену, которая закрылась у себя в комнате в надежде раствориться, и я думаю, что будет с ней, с нами. Со всем миром.
Я потерял все, поэтому смерть меня не страшит. А жизнь перестала страшить уже давно.
Но меня пугает то, что находится между, пугают твердыни неопределенности.
* * *До Рождества оставалось три дня.
Я смотрел в окно спальни и ни о чем не думал.
За ночь дороги засыпало тонким слоем снега, а утренний морозец превратил его в блестящий наст. Побелевшие крыши, алюминиевая фольга небосвода, приглушенный шум улицы… Да, тогда мне нравилось, что снегопад делает едва слышными звуки реальной жизни: казалось, от этого остановится уютнее, особенно когда смотришь на снег из окна квартиры, вместе с семьей. Сейчас я не выношу этой ледяной тишины. Она пугает меня, рождает в сознании картины разрушенного мира, погрузившегося в новый ледниковый период, где города, некогда принадлежавшие нам, заполонили дикие звери, насильники, каннибалы и убийцы.
Да уж, произошедшее с нами и воспоминания так влияют на то, что нам нравится, а что – нет… Казалось бы, банальность, а ведь мы об этом даже не задумываемся.
Из гостиной донесся смех Луны, которая, сидя на диване, смотрела мультики. Я оделся и зашел к жене, в ее маленькую студию, переделанную из чулана.
Элеонора была прекрасна.
Больше никогда я не видел ее такой красивой.
Она рисовала волшебный лес, по которому катилось смешное существо – что-то среднее между медведем и кроликом.
– Какая прелесть!.. Кто это? – спросил я, целуя ее в макушку. От каштановых волос вкусно пахло.
– Это Руццолино, лесной балагур. Почему ты никак не можешь запомнить?
– Ай, точно, Руццолино, опять забыл… – Я обнял ее и нежно сжал грудь, проводя губами по шее. – Это тот, который кувыркается? Я тоже так умею. Хочешь, покажу?
Она рассмеялась:
– Эй, прекрати! Ты меня отвлекаешь!
– А что, нельзя? А я так надеялся… – ответил я, изобразив на лице разочарование. – Хорошо, не буду больше… Я в магазин. Ты не пойдешь?
Она повернулась и посмотрела на меня. На кончике носа красовался мазок черной краски.
– Тебе не сложно? Я должна сдать эту картину послезавтра и немного не успеваю, ты бы меня так выручил.
– Эле, да без проблем.
– Ты такой милый, Андреа. Список на кухне.
– Буду ждать награды, – прошептал я, высовывая язык и протягивая руки к ее бедрам.
– Эй, хватит, ты вообще о чем-нибудь другом думать способен?
– Да.
– Ага, конечно, – она поднялась с табурета и одарила меня влажным страстным поцелуем. Я почувствовал, как кровь прилила к паху. – Луну с собой захватишь? Пусть проветрится.
– Конечно.
– Я тебя люблю, – она больше никогда не повторяла эти три простых слова.
– И я тебя. Очень.
– Про копченого лосося
