Другая музыка нужна - Антал Гидаш

— Ты уже не болен?

— Нет.

— Очень рад. Хорошо, что хоть ты… — И он замолк.

— Папа, вы опять отпуск получили?

— Какое там отпуск!.. Жене майора башмаки привез. Девять пар.

Фицек вздохнул.

— Ну пошли, сынок. Мать здорова? Да? А ребята? Слава богу, хоть они здоровы!

И отец с сыном тронулись в путь. Солдат с кладью на плече шагал сейчас медленней, его не подгоняла уже тревога за сына и за семью.

— Ты похудел, побледнел.

— Ну, конечно. Только это пустяки. Вот увидите, я скоро окрепну. Дайте-ка мне рюкзак.

Фицек не отдал. Взяв под руку долговязого сына, начал расспрашивать о доме и с какой-то непривычной нежностью о жене. Мартон давал успокоительные ответы, но лицо отца по-прежнему выражало мучительную тревогу.

Перед домом он остановился. Скинул винтовку с плеча, прислонил к стене, потом снял и рюкзак, вытащил носовой платок. Утер вспотевшие лицо и лоб, перерезанный красной полосой от фуражки. Вынул крохотное зеркальце, посмотрелся, причесал волосы гребешком. Мартон подумал, что перед тем как войти в дом, отец, наверное, всегда приводит себя в порядок. А Фицек, хоть и спрятал уже зеркальце и гребешок, но все еще стоял, не трогался с места.

— Послушай, сынок, — сказал он, не глядя на Мартона. — Хочу я спросить у тебя что-то. Только смотри дома не проговорись. Вернее сказать… Я сам… Если у человека чирьи и они не заживают… и не болят…

Мартон понял.

— Где у вас чирьи, папа? — спросил он, тоже отведя глаза.

— Не там… — хмуро ответил Фицек, опершись на винтовку. — Но фронтовой врач сказал, что… Что же делать теперь?

— Пойти на проспект Юллеи, в клинику.

— Я тоже так подумал.

Фицек поднял рюкзак, вскинул винтовку. Мартон только сейчас понял, почему не поцеловал его отец.

3

Он вернулся из клиники. Лицо утомленное, равнодушное. Тревожное выражение исчезло. Он передал сыну бумажку, на которой были записаны данные анализа и диагноз.

— Прочти-ка, что это за слово, — устало проговорил г-н Фицек, прикидываясь, будто ни о чем и понятия не имеет.

В нем забрезжила странная надежда: вдруг да Мартон не поймет значения этого латинского слова, а тогда, может, и сама болезнь исчезнет.

На бумажке внизу стояло прописными буквами:

LUES I.

— Дурная болезнь? — тихо спросил Фицек.

— Да.

Г-н Фицек уставился перед собой.

— То же самое сказал и доктор. И еще сказал, чтобы я не огорчался, потому что в армии у каждого четвертого то же самое. И сказал еще, что экстра… забыл… но ты посмотри, там написано.

Мартон прочел строчку, указанную Фицеком.

— Это хорошо или плохо? — глухо спросил Фицек.

— Genitalis… Это, папа… как сказать… половой орган. Extra — это вне… То есть что вы, папа, не виноваты.

Фицек с виду спокойно выслушал сына, но губы его побелели от волнения.

— Я должен есть из отдельной тарелки, пить из отдельного стакана, утираться отдельным полотенцем, укрываться отдельным одеялом. Как я матери скажу?!.

Лицо его исказилось.

— Господи, — воскликнул он, — и чем только заслужил я еще и такое?!.

СЕДЬМАЯ —

печальная глава о любви

1

Гезу Мартонфи взяли в солдаты. Он попал в офицерское училище. И шесть месяцев спустя ехал уже на итальянский фронт в качестве кадетского фельдфебеля. Воевал он по всем правилам, как и носил военную форму, и в марте 1917 года его наградили «Золотой медалью витязей», а в апреле произвели в прапорщики. Теперь этот кавалер золотой медали не так боялся итальянцев, как своих солдат, с которыми был беспощаден.

Взяли в армию и Тибора Фечке. Коммерческое училище сочло, что за месяц он достаточно созрел и для бухгалтерской работы, и для окопов, и для пуль. А кроткий юноша только недавно «впал в тихую любовь», по выражению Мартона, и перед уходом на фронт вздумал жениться. Однако по закону лицам, не достигшим двадцати четырех лет, дозволено было вступать в брак лишь с согласия родителей. Пьяница Фечке, бранясь на чем свет стоит, отказал своему сыну. (Кстати сказать, чтобы бросить кого-нибудь в братскую могилу, никто не испрашивал родительского согласия.)

Петер Чики еще в сентябре попрощался с ребятами. Могучего юношу зачислили в военно-морской флот, и он поехал в Катарро.

Йошка Франк попытался было раздобыть фальшивые бумаги и для Петера, но Петер не согласился из-за матери: ведь если раскроется, его расстреляют, и мать останется одна на свете. Дезертиров уже предавали чрезвычайному суду.

Петера провожали на поезд мать, маленькая, все еще по-девичьи стройная женщина, и Пишта Фицек. Во флот ехало пятьдесят человек. В ту пору на вокзалах уже бесстрашно распевали новую «боевую песню»:

Поезд подан, люди — на перроне.

Брошу амуницию в вагоне,

Для нее хозяева найдутся —

Я пойду в кофейню в карты дуться…

По дороге домой Пишта взял мать Петера под руку. Шестнадцатилетний Пишта был влюблен сейчас в эту тридцатишестилетнюю женщину. Он прижал к себе ее теплую руку, и бедняжка растрогалась, думая, что Пишта глубоко сочувствует ее скорби.

Они вошли в квартиру на улице Сазхаз. Пишта обнял мать своего друга.

— Тетя Чики, я здесь останусь… Я… женюсь на вас! — И по горячему, безумному лицу подростка заструились слезы.

— Сынок, ты что, с ума сошел?..

— Не сошел я с ума! — крикнул Пишта, лязгая зубами, и, обняв мать Петера, начал ее целовать.

— Ты что? Чего ты хочешь?

— Чего хочу? Чего хочу? — И Пишта, уткнувшись лицом в блузку молодой женщины, крепко прижал ее к себе неуклюжими руками подростка. Намерения его были ясны.

Шандор Батори умер четырнадцать лет назад. С тех пор никто и пальцем не коснулся его жены.

— Что ты делаешь? — крикнула она, содрогнувшись. Если б эта крохотная женщина не сегодня провожала сына, если бы она не собрала все свои силы, то в квартирке на улице Сазхаз случилось бы такое, отчего возмутилась бы даже ко всему привычная улица окраины.

…Ночью г-же Чики приснился сон. Она была снова молоденькой девушкой. И к ней, как уже много раз бывало во сне, пришел ее муж, Батори. Но теперь он только кивнул и исчез. Потом пришел Пишта. Во сне он был чуть постарше, чем на самом деле. И они