Фарватер - Марк Берколайко

А уж француз?! И бормотал бы «Bien! Bien!», и причмокивал, и выпрыгивал бы из собственной кожи, надеясь поймать ответный шаловливый взгляд…

В общем, все хороши! А Георгий… при чем тут Георгий? В чем он виноват? – а в том, что весьма досадно, когда на тебя пялятся те, кто тобою не ценим ни на грош, а взглядов того, кто ценим бесконечно, – нет как нет!

Но недолго она пребывала в дремотном сочетании благодушия и обиды, потому что послышались крики: «Дельфин, дельфин! Сюда плывет!» Подбежав к столпившимся, Рина увидела, как примерно в трети версты что-то возносится невысоко, исчезает, опять возносится… нет, это не дельфин, а человек плывет каким-то неведомым стилем[14], на краткие мгновения выпрыгивая из воды. И то, что на такое способен лишь Георгий, Рина поняла гораздо раньше, чем вокруг заговорили: «Конечно! Конечно! Это безумный гигант с четырнадцатой станции!»

Она вернулась к своему шезлонгу, будучи уверена, что Павлушки Бучнева встретят и к ней проводят.

Хорошо бы только к ней, но нет же, еще и к Люси, которая не преминула спросить с усталым презрением к мирской суете:

– Что там происходит?

– Господин Бучнев появляется из глубин, как тридцать три богатыря и их дядька, – пояснила Рина так небрежно, словно это появление случилось с ее санкции и в строго назначенное время.

– Леонид! – взвизгнула Люси, и мирно спавший в соседнем шезлонге дантист Торобчинский брякнул со сна:

– Потерпите, сударыня!

– Боже мой! Ты даже во сне видишь свои злосчастные пульпиты! А к нам, между прочим, приплыл Риночкин друг!

…Окруженный почтительной толпой, Бучнев приближался, как мокрый триумфатор, но на вопросы Павлушки, выхвалявшегося близостью к герою, отвечал с некоторой досадой.

– Каким это вы стилем плыли, Георгий Николаевич?

– Название не придумал, просто попробовал и убедился, что так быстрее, нежели брассом.

И было ясно, что только Риночку сейчас и видит, только ради нее выдумал порхания над водой. Однако же, подойдя, с дамами был нейтрально галантен, зато руку Торобчинскому пожал так сердечно, что тот, едва ль не взвыв, мысленно поклялся себе никогда больше не рычать на пациентов, плохо реагирующих на боль, причиняемую из самых добрых побуждений. И, с трудом взобравшись на такую нешуточную для дантиста нравственную высоту, спросил:

– Для чего же нужны подобные сверхдальние заплывы, Георгий Николаевич? Какова, ежели не секрет, конечная цель?

Рине стало стыдно: почему, занятая своими переживаниями, она до сих пор не удосужилась задать этот простой вопрос? Кому, как не ей, знать, что у Бучнева всегда есть цель – и даже если конечная точка «В» пока только в предощущении, то уж промежуточные «С», «D» и так далее… – на карту нанесены и фарватер между ними известен.

– Какие же это сверхдальние? – возразил Бучнев. – Они тренировочные, а сверхдальний будет ровно через месяц: от Одессы до Херсона за двое суток при максимум пяти часах отдыха. Но и это еще не все…

– Потрясающе! – закричал Торобчинский. – Какой роскошный замысел! Однако не верую, ибо абсурдно!

– Посмотрим… – усмехнулся Георгий.

– Не станем смотреть! – Рина, осознав услышанное, вскочила, озираясь, ища то ли сочувствия, то ли цепь, на которую можно посадить этого безумца. – Я вас не пущу!!

– Пустите, непременно пустите, Регина Дмитриевна, – возмутительно спокойно ответил Георгий. – Как же это возможно – меня не пустить?

И Рина поняла: невозможно. Он перемахнет через любые заборы, рвы и пропасти, проломит любые стены – но поплывет.

И доплывет.

Или погибнет.

– Но я-то в эти двое суток от страха за вас с ума сойду! – вырвалось у нее.

– Совсем это ни к чему, от неизвестности с ума сходить! Надо вам и Павлу плыть на катере, который пойдет метрах в ста позади меня. Вместе с дедом моим. Павел, вы согласны?

– Я?! – заорал Павлушка. – Да за счастье почту!

– А я?! – заорал Торба. – А я что, не за счастье?!

– И вы поместитесь, – согласился Георгий, улыбаясь так, что Торобчинский вожделенно загляделся на его зубы. – Еще на одном катере поплывут репортеры, они уже ногами засучили в предвкушении сенсации. Славное у меня будет сопровождение, императоры такому эскорту позавидуют.

– Нет! – с привычной воинственностью вступила Люси. – Сына я не отпущу!

– Да! – Тон мирного дантиста неожиданно случился еще более воинственным. – И я тоже!.. Арендую катер и буду сопровождать! Вместе с приятелем, отличным доктором, Владимиром Константиновичем Волковым. Он будет наблюдать вас терапевтически, а меня интересует реакция десен на столь долгое пребывание в морской воде. Отлично, просто отлично!

Он приплясывал в возбуждении, представляя свой отчет в журнале Лондонского королевского общества стоматологов… Ага, господа надменные британцы! Полюбуйтесь, что мы тут, в России, вытворяем!

– Боже мой! – Люси рухнула в шезлонг и закатила глаза. – Мир сошел с ума… я же не смогу… умру от морской болезни!

– Я присмотрю за всеми, – зазвеневшим от решимости голосом заявила Рина. – Не беспокойтесь, я присмотрю за всеми!

Она уже видела себя на носу катера, в блузке-матроске и в чесучовой юбке (этот комплект ей очень идет!), с биноклем – то следящей за плывущим Георгием, то по головам пересчитывающей находящихся в ее ведении Павлушек, деда Бучнева, дантиста, отличного доктора Волкова и пронырливых одесских репортеров. Вот это жизнь!

Господи, это же жизнь – и в каком сомнамбулическом отрешении надо было пребывать, чтобы думать, будто она не удалась и заканчивается!

Разный люд толпился вокруг них – и вполне почтенный, и отъявленные стрекулисты[15], коих в избытке на любом пятачке Одессы… Разный, совсем разный, но все увидели Риночкино перерождение и восхитились им.

Никто не усомнился, что она сумеет наилучшим образом присмотреть – и за Бучневым, и за эскортом. А если понадобится, то и за армией. А случись так, что больше некому, то и за державой!

И никто не вспомнил унылое: «Женщина на корабле – к несчастью». Да и кой черт вспоминать, если в этот миг перед ними была валькирия?! Орлеанская дева! Екатерина Великая!

… – Мне, однако, пора! – налюбовавшись ею, опомнился Бучнев. – Мышцы не должны остывать.

– Плывите! – благословила она. – Но помните: нам нынче вечером – в театр, на заключительный концерт сезона!

Риночка, завсегдатай филармонического общества, из года в год абонирующая в Опере одну и ту же ложу, была к происходящему на сцене снисходительна, зато Георгий с первых же тактов открывшей концерт увертюры к «Севильскому цирюльнику» впал в совершенное умиление.

Он вспоминал, как стеснило его грудь, едва в Большом театре – дед, приобщая и приобщаясь, привез туда внука – зазвучало это вот: «Та-ра-ра-рима…» Как часто потом мелодия, словно обещающая: «Ох, как сейчас будет весело!», возникала ниоткуда, но, как назло, во время самых тягостных уроков… Как он тихонечко напевал ее, надеясь запомнить – ведь записать мог разве что этими «Та-ра-ра…», поскольку нотной грамоте обучен не был… И непременно раздавалось учительское: «Что это там наш Бучнев, никак музицирует? А ну-ка, милейший, марш к доске!» И шел, куда деться?.. А мелодия еще звучала, клянясь, что поселилась в памяти навечно… Но возвращаясь после изрядной выволочки за свою парту, обнаруживал, что сбежала мерзавка, что в очередной раз вписанное наспех в тетрадку «та-ра-ра-рима» звуками не наполняется.

Но однажды, скучным февральским вечером, разглядывая портрет Россини, он заметил, что толстяк Джоаккино ему подмигивает… Протер глаза, придвинул лампу поближе… да нет же, подмигивает: мол, не горюй, bambino-казачок, давай споем вместе! И они – провалиться на этом самом месте! – спели ВМЕСТЕ! – согласно, складно; потом и просвистели, еще складнее… и с того предсонного часа во вьюжном, сугробном Павловске жаркая мелодия никуда уже не убегала…

…А когда зазвучала околдовавшая зал баркарола из «Сказок Гофмана», Георгий почувствовал, что с ним происходит совсем уже для мужчины странное… «Belle nuit, nuit d'amour…», «Le temps fuit et sans retour, emporte nos tendresse…»[16] – как же не заплакать оттого, что быстротекущее время уносит нежность… и ВСЁ!!! И остаются лишь мелодия и слова, которые поются сейчас так чарующе, так просветленно, словно в кратковременности счастья есть нечто более высокое, нежели в нем самом.

Но Риночка, разглядев сбегающие по щекам Георгия слезы, сняла перчатку и погладила его руку…

Словно говоря: «Нет-нет, есть еще и «другое ВСЁ», в котором любовь живет дольше, чем музыка о ней».

А когда они вышли на улицу, мальчишки уже размахивали экстренными выпусками газет, в которых сообщалось, что сегодня в Сараеве убиты наследник австрийского престола и его жена.

Глава пятая

– Скверно, Гёрка, – сказал дед, – к войне дело идет. Немца быстро одолеть не получится, а надолго нам мочи и терпения может не хватить.