Дело о Медвежьем посохе - Георгий Персиков

– Не довелось ли вам…

– Мой муж – горный инженер. У него есть замечательный проект по устройству электрического снабжения домов и улиц. Вообразите, как будет сиять ночами наш Александровск, как чисто и светло будет в нем! Правда, проекты его не слишком успешны, но… Надо подождать, надо подождать – и все будет…

– Анна Давыдовна! Вы, конечно, как профессионал наверняка обратили внимание на японского мальчугана, который недавно приехал в город, а потом внезапно пропал. Жил он в доме на отшибе на третьей улице.

– Вот в чем дело! – улыбнулась молодая учительница. – Видите ли, хотя мы здесь уже больше трех месяцев, этих людей я видела всего несколько раз, и то в первое время. Должно быть, они переехали. В этом доме жили двое мужчин и мальчик. Один из них явно отец мальчика, а второй, скорее всего, его дядя. Оба очень трогательно заботились о ребенке: ни на шаг от него не отступали. Даже когда малыш играл с местными детьми, они всегда стояли поодаль.

– И часто они гуляли?

– На улице я его видела всего пару раз. Надо заметить, что с нашими ребятишками у него не заладилось: местный юный народ достаточно жестокий. Впрочем, с ним играла какая-то женщина, по виду каторжанка. Пару раз – наш местный юродивый. Как-то, видимо, они друг друга понимали. Но чаще гуляли в лесу, я видела, как они уходили по тропинке.

Родин поспешил откланяться, пообещав всенепременно зайти и познакомиться с мужем. «Тоскливая промозглая сахалинская осень. Это ли не лучшее время для прогулок по окрестным лесам? Не по грибы же они туда ходили. Очевидно, и мне пора отправляться в лес на поиски удивительного ребенка», – думал Георгий, шагая по улице под то ли дождем, то ли снегом.

А что это за шум доносится из избы? Неужто кабак?

В питейной лавке на окраине Александровска атмосфера стояла под стать сахалинской погоде – унылая и сумрачная. В углу компания оборванцев резалась в штосс, изредка прерывая тишину короткими выкриками радости или разочарования, в зависимости от поворота картежной фортуны. Рядом, положив полуобритую голову на грязный стол, спал перепившийся каторжник. В воздухе пахло кислятиной. Но парочку завсегдатаев, занимавших место возле маленького тусклого оконца, эта гадкая обстановка ничуть на смущала. Бутыль, водруженная на стол между ними, была пуста уже наполовину, и между политическим ссыльным Вадимом Казачковым и его младшим товарищем Ромашей кипел жаркий спор. Несмотря на то, что прочие посетители кабака мало интересовались окружающим миром, каторжные революционеры старались говорить шепотом, но выпитое давало о себе знать, и Вадиму приходилось время от времени шикать на Мезольцева, который к концу каждой фразы неизменно поднимал голос почти до крика и нависал над столом, опираясь на него худыми бледными руками. В разговоре постоянно звучало слово «письмо».

– Я тебе, Ромаша, в десятый раз повторяю, так и было написано! И баста! Ты думаешь, во главе партии дураки сидят? Думаешь, они ради шуточки с таким трудом это письмо сюда доставили? Да сядь ты уже наконец! – шипел Казачков возбужденным шепотом, искоса поглядывая на компанию картежников; близость уголовников явно нервировала его.

Молодой адепт партии эсеров досадливо махнул рукой и шлепнулся на лавку. Еще вчера его наставник полунамеками рассказал о послании с инструкциями от товарищей по партии, полученном с материка. Когда Казачков увидел на полях письма от своей несуществующей тети условленные закорючки и кляксы, которые по договоренности должны были отмечать тайную партийную корреспонденцию, его пламенное революционное сердце екнуло, а после стало биться в два раза чаще. Тем же вечером, подперев дверь палкой и для конспирации завесив тряпьем окна, он дрожащими пальцами нагрел драгоценный листок над стеариновой свечкой и, довольно крякнув, убедился – между чернильными строками с досужими вопросами о погоде на острове под воздействием температуры проступал скрытый текст. Чтобы миновать каторжную цензуру, досматривавшую письма политических заключенных с особым тщанием, все важные сообщения между заговорщиками писались между строк обычным молоком. После этого листок высыхал, и буквы становились видны только при нагревании. В этот раз послание от товарищей по партии начисто лишило Казачкова сна на ближайшую ночь.

– Да ничего я не думаю, – не унимался Мезольцев, – ради дела революции готов положить свою голову хоть сейчас. Только где ж искать его, а?

– А я вот думаю, – вздохнул Казачков, – как рука поднимется? Я понимаю, в чиновника, в толстопузого ворюгу бомбу кинуть. Или генерала какого, у которого руки по локоть в крови, из револьвера застрелить – это революционная деятельность, террор… тут, может, я и сам жизни не пожалел бы… А такая операция не по мне… За что его-то?

Ромаша хлопнул налитое в стакан, не дожидаясь собутыльника, и обиженно засопел, ковыряя бугристую картофелину «в мундире». Зерновые на холодном и сыром Сахалине приживались плохо и почти никогда не успевали вызревать, так что картошка давно стала для жителей острова вторым хлебом. Наконец студент прищурил покрасневшие от недосыпа глаза и иронически посмотрел на собеседника:

– Не за что, а для чего.

– Ну, и для чего же? – хмуро удивился Казачков, набив рот картофелем.

– Для победы над империализмом, – торжественно поднял палец с грязным ногтем Ромаша.

Его собеседник удивленно вскинул брови.

Мезольцев выдержал паузу, наслаждаясь произведенным эффектом. Потом поманил пальцем собутыльника и начал быстро шептать:

– Ты только представь, этот пацаненок – ключик от часов истории. Он для японцев – священная корова, стоит ему погибнуть, и выйдет страшный скандал. А сейчас между Россией и Японией – только спичкой чиркни, все взорвется. Начнется война. Святая война с чужеземцами-империалистами. Вся Россия кровью умоется, пожарище до самого Петербурга дойдет, а там и поднимутся наши товарищи-рабочие, сбросят ярмо проклятых Романовых, поднимут высоко знамя революции. Тут, Вадим, и наступит наше время, мы с тобой…

Внезапно хлопнула дверь. Студент осекся и нервно глянул через плечо. На пороге стоял не по-местному опрятно одетый, коренастый молодой господин и оглядывал помещение питейной лавки внимательными зелеными глазами.

Родин вошел в кабак, пригнувшись под низкой притолокой, и сразу невольно поморщился – в нос ударила волна тяжелого кислого запаха немытых тел, дешевого табака и застарелого перегара. Что же, за годы практики молодому врачу приходилось бывать и не в таких заведениях. Георгий пожал плечами и шагнул в душную полутьму, направляясь к дальнему столу, из-за которого его рассматривали двое неряшливо одетых пьяниц – в них с трудом можно было узнать членов социал-демократической партии Казачкова и Мезольцева. Расспросы о пропавшем ребенке особых результатов пока не дали, и Родин возлагал большие надежды на беседу с местными политическими ссыльными. Возможно, они обладали большей любознательностью, чем уголовники. По крайней мере, насколько Георгий знал политических, они точно должны быть охочи до слухов.

Родин подошел к столу и, слегка поклонившись арестантам, представился. На его приветствие они ответили натянутыми улыбками и дежурными вопросами:

– Врач? Очень интересно. Не из Петербурга ли? Как вам здешний климат? Сыровато? Да, не слишком здоровый климат. Для легких не полезно. Где остановились? У Марфуши? Ага. Выпьете с нами? Закусить чем Бог послал, конечно…

Георгий, с сомнением взглянув на маслянистое содержимое бутылки, вежливо отказался. Собутыльники, пожав плечами, опрокинули по полстакана и, еще больше размякнув от спиртного, повели беседу уже более расслабленно.

– Вы, Георгий Иванович, человек, видно, образованный, должны понять. Мы же здесь в полной, так сказать, интеллектуальной изоляции находимся. Кто здесь нас окружает, – Казачков понизил голос и выразительно глянул на компанию в углу, – страшные серые люди, самые что ни на есть подонки общества. Мы, конечно, пытались вести просветительскую деятельность, создать, так сказать, политическую дискуссию, но… – революционер с досадой поскреб щеку. – Так сказать, не встретили понимания. Я же говорю, дикие люди, особенно их главари – «иваны», сущие звери, их надзиратели боятся. А насчет политики, так мы давно уже раскаялись, перековались. За родину, за веру, за царя готовы живот положить!

– Но это ничего, ничего… – Осоловевший Ромаша блаженно улыбался и жмурил мутные от разбавленного спирта глаза. – Срок наш каторжный недолгий, вот-вот на поселение уйдем, избу нам дадут в Александровской слободе справную, с огородом, вместо нашей гнилушки. Бабу дадут, как поселенцам, для хозяйства. По порядкам местным нам баба положена. – Недавний студент смаковал слово «баба», растягивая звуки и мечтательно глядя в потолок.