Земля надежды - Филиппа Грегори

Король вынул из кармана сложенный листок бумаги и тихо сказал что-то людям на помосте. Джон, напрягая слух, смог уловить только несколько дразнящих, мучительно коротких обрывков речи. Лишь самые последние слова прозвучали ясно и отчетливо:

— Я умираю за свой народ.

Джон услышал, как при очередном свидетельстве бесконечно неотразимого величия и глупого безумия этого человека с тихим шипением вырвался вздох, и понял, что это его собственное дыхание вырвалось сквозь тесно сжатые зубы наружу, в морозный воздух. Король поклялся, что он умирает в вере своего отца, как христианин, и затем что-то спокойно сказал палачу.

— О Боже, только бы он не напортачил, — прошептал Джон, думая не о палаче, который сотни раз мастерски проделывал свою работу, а о короле, который один-единственный раз должен был красиво сделать свою работу.

Король повернулся к епископу Джаксону, епископ помог подоткнуть длинные волосы под шляпу так, чтобы шея осталась открытой для лезвия топора. Карл протянул епископу орден и ленту Подвязки, снял с пальца кольцо.

— Нет-нет, только не это, — пробормотал Джон.

Эти мелкие детали были невыносимы. Джон постарался набраться твердости духа для казни, но он не был готов видеть человека, убирающего волосы с бледной хрупкой шеи и раздевающегося так, будто он у себя дома.

— О Боже, прошу тебя, нет.

Карл снял камзол, но затем вновь набросил на плечи плащ, будто для него имело значение, простудится он или нет. Потом ему вроде бы не понравилась плаха. Палач, устрашающая фигура в полумаске, казалось, начал извиняться. Джон хорошо помнил способность короля откладывать, затягивать и увиливать от начала любого дела. И теперь Джон обнаружил, что с болезненным нетерпением трясет столб ограды перед собой.

Король сделал шаг назад и, подняв руки, посмотрел на небо. Джон услышал позади себя шорох карандаша по бумаге — художник пытался схватить образ короля, мученика и страдальца за свой народ, устремившего взгляд в небеса и раскинувшего руки, как статуя Христа. Потом король сбросил плащ, встал на колени перед плахой и вытянул шею.

Палач ждал сигнала — король должен был, подавая знак, раскинуть руки. Какое-то время он просто стоял на коленях, не двигаясь. Палач наклонился вперед и убрал прядь волос с шеи. Он ждал.

— Ну же, — прошептал Джон своему прежнему господину. — Пожалуйста, пожалуйста, просто сделай это.

Казалось, ожидание длится целую вечность… затем жестом человека, бросающегося в глубокую реку, король широко раскинул руки, прекрасной непреодолимой дугой топор обрушился вниз, глухо ударился о шейные позвонки, и голова аккуратно отлетела.

Толпа издала глубокий стон — тот звук, который человек испускает, умирая, тот звук, который человек испускает в моменты глубочайшего наслаждения. Звук, означающий, что что-то закончилось, что-то, что никогда уже не повторится.

Сразу же за спинами стоявших раздался глухой решительный стук копыт, в толпе пронзительно закричали, народ в панике стал проталкиваться, стараясь убраться оттуда как можно быстрее.

— Пошли! — сказал Александр.

Он схватил Джона за руку и потащил его в сторону. Толпа клубилась водоворотом, бросаясь то на одну, то на другую сторону улицы, многие бежали вперед, к эшафоту, ухватить кусочек ткани, покрывавшей помост, или соскрести немного земли из-под помоста, даже окунуть платок в лужу свежей горячей крови. Александр упорно тащил Джона прочь, люди, пытавшиеся укрыться от беспощадной кавалерии, скачущей по улице, толкали их со всех сторон, Джон потерял равновесие и упал. Он тут же получил удар в голову, кто-то наступил ему на руку. Александр рывком поставил его на ноги.

— Давай, давай! — крикнул он. — Не время медлить!

В голове у Джона прояснилось, он с трудом выпрямился. Они побежали к обочине, прижались к стене, и тут мимо них по направлению к эшафоту промчалась кавалерия, проскакала и исчезла вдали. Добравшись до поворота, Джон остановился и оглянулся. Все было кончено. Все уже было кончено. Епископ Джаксон исчез, тело короля убрали через окно Банкетного зала, улица была наполовину очищена от народа, солдаты встали кордоном вокруг помоста. Происходящее напоминало заброшенный театрик после спектакля, в воздухе все еще висело то тяжелое молчание, когда все уже сказано и представление завершено. Все было кончено.

Дело было сделано, но еще далеко не кончено. Вернувшись домой, Джон обнаружил свой дом в осаде соседей, жаждавших знать каждое слово, каждую деталь того, что он видел и что при этом говорилось. Не было только Джонни.

— Где он? — спросил Джон у Эстер.

— В саду, в лодке на озере, — коротко ответила она. — Мы слышали, как зазвонили колокола в Ламбете, и он понял, по ком звонили.

Джон кивнул, извинился перед деревенскими любителями сплетен и пошел в стылый сад. Сына нигде не было. Джон прошел по аллее, свернул направо, к озеру, туда, куда дети часто бегали кормить уток, когда были совсем маленькими. Ирисы и камыши, посаженные во влажную землю на самой кромке воды, стояли в обнаженной мерзлой красоте. Посередине озерца покачивалась лодка. Джонни, завернувшись в плащ, сидел на носу, бросив весла по бортам.

— Эй, — тихо окликнул Джон с причала.

Джонни поднял глаза и увидел отца.

— Ты видел, как все произошло? — безжизненным голосом спросил он.

— Да.

— Все прошло быстро?

— Все прошло, как следует, — сказал Джон. — Он сказал речь, положил голову на плаху, подал сигнал, и все закончилось с одного удара.

— Значит, все кончено, — сказал Джонни. — И мне никогда уже не послужить ему.

— Все кончено, — подтвердил Джон. — Возвращайся на берег, Джонни. Будут другие господа и другие сады. Через пару недель говорить будут уже о чем-нибудь другом. Тебе не придется снова и снова слышать об этом. Возвращайся на берег, Джонни.

Весна 1649 года

Джон ошибался.

Казнь короля оказалась не просто недолговечной сенсацией, она быстро превратилась в тему каждого разговора, каждой баллады и каждой молитвы. День за днем приходили соседи, принося наспех отпечатанные отчеты о судебном процессе и свидетельские описания казни и спрашивая Джона — правда ли это? Только самых жестокосердых и самых тупых не преследовала навязчивая меланхолия, будто смерть монарха стала личной потерей, каким бы ни был сам этот человек, какой бы ни была причина его смерти. Страна была охвачена болезненным горем, глубокой печалью, которая начисто заслонила справедливость события и причины гибели короля. Никто уже не думал о том, почему королю пришлось сложить голову на плахе, все были ошеломлены самим фактом того, что он казнен.