Дороги и люди - Константин Багратович Серебряков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Архитектура — особое искусство. Ее произведения служат всеобщему обозрению. Картину, если она кому-нибудь не понравится, можно снять со стены и спрятать за шкаф. Из кинотеатра вы вправе уйти, если фильм не по душе. И неугодный концерт вам никто не навяжет. Можно выключить и телевизор. Но куда девать десятиэтажный дом-коробку? Он будет навязчиво стоять годами, десятилетиями... и портить настроение, вкус. Архитектор в ответе не только за себя, но и за большое искусство. Он ответствен перед современниками и перед поколениями, что идут вслед на нами.
Я, кажется, отвлекся, и можно подумать, что изменил своим признаниям в любви к Еревану. Но любовь не всегда слепа. Истинной любви сродни мечта о совершенстве.
Город весь в ярком свете солнца. Снежная глава Арарата, как громадный рефлектор, усиливает эту необычайную даже для южных широт солнечную яркость. Небо синее-пресинее. Город — розовый, оранжевый, желтый, белый, красный, лиловый... и бог весть какой еще. Разве уловишь все краски и оттенки чудо-камней — туфа, базальта, гранита, поднятых из недр армянской земли и обращенных в дома, театры, школы, библиотеки, музеи, памятники, заводы, стадионы? Каждую минуту меняется все вокруг от игры света и тени. Так повсюду в Армении меняется окраска гор, ущелий, лесов, озер.
Ереван — город, где никогда не красят фасадов домов. Природа по своему разумению выкрасила камни при помощи высоких и сверхвысоких температур доисторических вулканов.
Глядишь на Арарат с Канакерских высот и на город, раскинувшийся внизу, и спрашиваешь себя: природа ли сотворила Ереван, или человек воздвиг Арарат?
Написал я эти последние строчки, перечитал и подумал: не слишком ли? Но вспомнил слова, сказанные однажды мудрым Мартиросом Сарьяном: «Все в природе прекрасно! Нужно лишь чувствовать душу ее, и тогда родится высокое искусство — соперник природы».
Вспомнил — и оставил эти строки.
Я задержал читателя в Ереване, потому что в этом городе видишь почти всю Армению — так же, как, объезжая Армению, представляешь себе, каким должен быть Ереван.
Отправимся же в сторону Гарни и Гегарта, к знаменитой арке Чаренца, откуда открывается неповторимый вид на Арарат и Араратскую долину. Дух захватывает здесь от ощущения необычайного простора и необычайных красок — напряженных, четких, без компромиссных полутонов. Такая первозданная тишина вокруг, что кажется, навечно умолкли все земные звуки, да будто их и вовсе тут не возникало. Звучат одни лишь краски и доносятся их звуки не оттуда, с далеких горных отрогов, с небесной непроницаемой густоты и зелено-красных пятен долины, а рождаются в тебе самом, как впервые и только тобой услышанная божественно прекрасная музыка. И, не будучи художником, вдруг с предельной реальностью начинаешь понимать живопись, передающую мелодию красок. А голос друга («Поехали дальше») слышишь, как нечто постороннее, как диссонанс, ворвавшийся в эту музыку, захватившую тебя целиком.
И, отъезжая, снова оглядываешься на арку, уверовав, что она стоит тут вечно, что Арарат немыслим без нее, как старинная картина без старинной рамы; и зодчий Рафаел Исраелян — наит современник, рано ушедший из жизни, — мог сотворить здесь эту арку, лишь будучи в извечном родстве с прекрасным — и в природе, и в творчестве Чаренца, чьи строки выбиты на красном туфе свода: «Горы древней, чем Арарат, вершин белей на свете нет, как славы недоступной путь, Масис суровый мой люблю!»
Новый пейзаж, новые краски. Село Гарни, пылающее в осеннем солнце. По обе стороны крепостных ворот — могучие стены из гладко тесанных циклопических базальтовых глыб. Стены спускаются к крутым обрывам, где их услужливо подменяют отвесные скалы, — и люди, и природа мудро потрудились над решением фортификационных задач.
«...Причудливые утесы, страшные пропасти, глубокие ущелья, прекрасные горы с гордыми зубцами вершин — все это простиралось от ближайших окрестностей крепости до самого горизонта. Перед крепостью, стремясь с высоты, мчались вспененные воды потока, впадающего в реку Азат... С севера, кроме полукруглых стен и башен, нависали скалы, которые вдали сливались с горой Гег... На юго-восточном холме, почти у крепостных пределов, как поднебесные великаны, высились мрачные строения царского замка с зубчатыми башнями и великолепный летний дворец Трдата, портики которого поддерживались двадцатью четырьмя высокими ионическими колоннами. Еще целы были статуи и высокие резные своды дворца — произведения римского искусства...»
Такой воскресил крепость Гарни через века армянский классик-романист Мурацан.
...Густая тень широколиственного ореха покрывает землю, виноградные лозы стелются по камням, в грядках зеленеют поздние огурцы, за кронами абрикосовых деревьев, слепящих яркой желтизной, проглядывает подъемный кран, и звенящую тишину времени нарушает рокот мотора. Вполне мирный вид у некогда грозной крепости, стены которой осаждали и римские легионы, и полчища арабов, персов и турок.
Я пошел на рокот мотора.
На земле — базальтовые капители, куски карнизов, фронтона, колонн. Это части языческого храма Солнца, построенного в первом веке нашей эры, позже превращенного царем Трдатом в летний дворец и разрушенного землетрясением в XVII веке.
Каждый камень пронумерован...
Руины языческого храма. От них нельзя оторваться. Они завораживают тебя, эти останки поверженной красоты, а рокот мотора воспринимается как нечто чуждое, нарушившее тишину вечности.
Высокие каменные ступени ведут к площадке, на которой сохранились две широкие плиты с высеченными фигурами атлантов. Отсюда, с этого подиума, открывается тот суровый и величественный вид, который вдохновил Мурацана.
Кажется, что ты на полуострове, залитом солнцем, а впереди, справа и слева — морская пучина и вздыбленные, готовые вот-вот обрушиться волны. Но застыли волны и неподвижна пучина. Все вокруг в полумраке синих теней — и горы, и недалекий лес, и лощины, а глубоко внизу, в бездне, — черная полоска реки Азат. Лишь скалистый полуостров с останками языческого храма горит неистребимым светом солнца.
Так было всего несколько лет назад.
Недавно я снова побывал в Гарни. Подошел к тому месту, где лежали руины древнего храма, и вдруг мне почудилось, что я во сне. Вижу языческий храм и «проваливаюсь» в глубь тысячелетий. Но тут же возвращаюсь в сегодня, потому что по высоким ступеням храма восходит не седовласый жрец в белом до пят одеянии, а бойко взбегает загорелый юноша в синих джинсах и желтой футболке.
Это было явью. Как явью было и то, что руин здесь больше нет. Над пропастью стоит
