О нас - Ирина Сабурова

В эту ночь, последнюю для лебедей, она замерзла.

* * *

Дорожка позади кургауза вела вдоль озера на окраину парка, где перед широко раскинувшимся огородом леденели стекла длинной оранжереи и угловатая рябь парников. Сбоку стоял унылый двухэтажный дом с примыкавшими сарайчиками и курятником хуторского двора. Эти владения паркового садовника были настоящим хутором, в особенности теперь. Должность садовника передавалась по наследству -- теперь уже внуку, рыжеватому некрасивому немцу, которого бюргермейстер три года подряд удерживал, как незаменимого специалиста от того, чтобы он сменил лопату на винтовку. Только в этот, четвертый год, ему пришлось все таки отправиться на фронт, где немедленно разорвало осколком почку, и он, скрюченный, похудевший и обозленный, вернулся уже безоговорочно домой.

У жены его руки и ноги торчали, как мослы, голубые глаза часто казались оловянными, а рыжие веснушки придавали лицу хитринку. Но напрасно: во всех случаях жизни, если вопрос касался не кормежки скота и детей или уборки, она очень обижалась, если спрашивали ее мнение, потому что, раз у нее есть муж, то ей самой нечего думать. Однако, она не терпела никаких возражений в вопросе о Стасе -- низенькой, четыреугольной и красной как свекла девке, которую, как нисшую расу -- польку -- определили ей в помощь по хозяйству, когда муж уходил на фронт. Он вернулся, но Стася осталась, и на ночь ее запирали в чулан, чтобы не вышло греха. Стася считалась слишком привлекательной для окрестных парней, а безнравственность нисшей расы считалась порчей рабочего скота, и потому -- преступлением. Поэтому каждый раз, когда Стася умудрялась все таки вылезть в окно, чтобы поблудить, ее на следующий день били, и она громко ревела.

Но в то утро похождения Стаси были забыты. Все -- дети, хозяйка, садовник, две прибежавшие соседки и помогавший еще в хозяйстве какой то старик собрались на дворе. Отдельных слов не было слышно, только казалось, что они очень громко размахивают руками. Посреди двора стояла большая тачка, в которую раньше впрягали осла, и на ней, пушистой белоснежной грудой лежали лебеди с окровавленной грудью и шеей. Эта живая, теплая белизна, куда белее промерзшего снега в парке, казалась совершенно невероятной.

Таюнь, жившая наверху с мужем, приехавшим с фронта в отпуск, выглянула в окно, услышав крик, пробормотала "не может быть" -- и накинув потертую уже шубку, сбежала вниз. Красавцы лежали, закутавшись в свои перья, как в перины, тяжелыми тушами. Она невольно запустила пальцы в эту мягкую нежность, в лепестки пуха, почувствовала приторный птичий запах, и только тогда разобралась в отрывистых восклицаниях вокруг: лиса не могла конечно всех съесть, но передушила всех, озеро замерзло (полынью надо было вчера прорубить побольше, но вот забыли ...)

Все были искренно возмущены. Ну хорошо, одного бы ей хватило тоже, а тут -- всех! И никто не слышал, как они кричали!

Как будто здесь, в полукилометре от озера, в наглухо запертом доме с плотно занавешенными от налетов окнами, в котором все, кроме Таюнь, ложились спать в девять часов вечера, можно было бы расслышать, если бы рядом убивали кого нибудь из прохожих, не то что всегда молчаливых птиц на островке ... Конечно, бессмысленное, зверское убийство. Но как то неловко сказать, что лиса озверела: чем же это хуже тех, ежедневных убийств, о которых знали, но не говорили, а если, то только шопотом, -- не говоря о войне?

Но волновались все, качали головами, размахивали руками. Может быть, из-за разочарованного вопроса: как же они не улетели? Ни один? Не могло же столько лис развестись в лесу, чтобы они все разом набросились на всех?

Старик заявил что пойдет еще раз, осмотрит следы... и надо проверить курятник. Как бы туда не забрались. Хозяйка заметила наконец, что дети выбежали на двор, одетые по домашнему: в двойных вязанках поверх шерстяного же белья, но без шарфов, и погнала их на кухню, чтобы не простудились. Стася, с беспокойно округлившимися глазами и обычной виновато-глупой улыбкой, протопала вслед за ней. Садовник посмотрел на все еще стоявшую около тачки жилицу-беженку, и вспомнил, что жена, когда он вернулся с фронта, хвалила: другие мучаются со своими постояльцами, а их не видно, ни слышно, всегда вежливые, как настоящие господа, хотя сразу видно, что не настоящие немцы.

Вот и сейчас он обратил внимание на неприличную глупость вопроса, который мог задать только иностранец.

-- Что же вы с ними теперь будете делать? Скажите, вы не могли бы... продать мне их? Я бы охотно купила их всех, и не только за деньги ... пожалуйста!

-- А вам они на что? -- не удержался он.

-- Шкурки -- мечтательно произнесла Таюнь с заблестевшими глазами, -лебяжий пух -- хотела было уже прибавить -- "ведь это драгоценность!" -- но подумала, что он сдерет за это лишнее и поправилась на ходу: -- очень хорош... как мех. А кроме того, это ведь деликатес, на жаркое -- вроде гусей! Серьезно? Вы никогда не слыхали?

Но он продолжал недоверчиво крутить головой. Придумают же люди -лебедей на жаркое! Шкурки -- на мех! Ну, перину набить еще можно... и вообще, нечего зря разговаривать.

-- Я ничего не смею с ними делать. У меня есть предписания.

-- На живодерню -- лебедей?!

-- Нет-нет. Тут вы ничего не сделаете. Напрасный труд. Я не могу рисковать. Все должно идти по порядку. Закон!

...-- Закон называется "ферботен"! Тупая и безоговорочная дисциплина! Жалеть запрещено, "ферботен"! Как в лагерях для военнопленных. Как в этих страшных лагерях смерти по всей Германии. Как в занятых восточных областях. Глупо говорить о культуре, садистов находится, как оказывается, повсюду много. Чекистов еще побольше, чем гестаповцев. Но остальные -- миролюбивые, добрые, даже сантиментальные, культурные люди -- что же они? Их то -большинство? Одних тошнит, другие отворачиваются, чтобы не видеть, не хотят вмешиваться и покорны. Потом больше всего придется расплачиваться именно им... и, конечно, не только немцы, с их привычкой к подчинению приказу. Русские анархисты по существу, а чем лучше? Та же стадность, и в кармане кукиш! Самомнения сколько угодно, но чего оно стоит, если человек не умеет в нужный момент сказать "нет", в большом или малом тому, что идет против его совести...

-- И чего ты разбушевалась -- лениво сказал муж, когда она поднялась наверх. -- Ни с того, ни с сего. "Режет серп тяжелые колосья, как под горло режут лебедей" -- это еще Есенин сказал. Вот их и зарезали. Только и всего. И никакие не немцы, а лиса.

-- Все равно, я... за этих лебедей... других выращу, вот увидишь!

* * *

Почему лебеди не могли улететь -- неизвестно. Но Таюнь не знает еще и другого, и может быть, хорошо даже: успеет еще узнать, что той же весной, тоже в полузамерзшем, предвесеннем лесу, где то под Псковом, в крайней избе разваливающегося села было найдено утром шестеро немецких солдат с седьмым -- переводчиком -- все с перерезанным горлом. Изба стояла на отлете от села, партизанам было легко до нее добраться. Переводчику было восемнадцать лет с небольшим, звали его -- Свангаард, а русские прозвали Васильком, очень уж синие у него глаза были. Он и глаз раскрыть не успел. Только синие тени прочертились под ними сразу, кровь впиталась в воротник полушубка, которым покрылся, и лицо побелело, вмерзаясь в смерть.

-- Лебеденок мой! -- вскинулась Аленушка, бывшая учительница в селе, когда ей сказали. Бежала, запыхавшись к избе, подгибались ноги. Немцы стояли долго, многие полюбили Василька, а она -- больше всех. А немцы уходили уже, некому было больше гоняться за партизанами или жечь село в отместку. Только и удалось, что похоронить -- Василька отдельно, под березкой, настояла Аленушка, сама наспех на коре крестик вырезала -- место узнать? Нет, у нее внутри оборвалось что-то -- ледышка врезалась. Кто из села ушел в партизаны, на Восток подался -- знала тоже. Ну, а она теперь значит -- на Запад. Не все немцы страшные, а свои вот... все. Собрала пожитки в мешок за плечи,и...

Потом наткнулась на русских из латышей, те ее с собой, как "латгалку" взяли -- рукой подать из Пскова до Латгалии с коренным русским населением в Латвии... теперь она живет в балтийском лагере около Гамбурга, даже болтать по латышски научилась, и чего только не навидалась за это время -- городов, людей, смерти...

Иногда, когда совсем синие тени на снегу лягут -- вдруг вспомнится -белое лицо без кровинки, вытекла вся кровь из лебеденка ... так называла про себя потихоньку, после того, как он объяснил ей, что его фамилия -"Свангаард" -- значит: "Лебединый страж".

-- У мамы моей совсем красивое имя -- прибавил он: настоящее имя -Таисия, или Таиса, а зовут все почему то: Таюнь. Вот как тебя вместо Елены -- Аленушка.

Это имя тоже запомнилось. Легкое, как перышко, -- на него, кажется, дунуть можно. Может быть, мать -- тоже здесь? Найти ее и сказать? Но найти нелегко, а сказать -- еще труднее...

-------

4

Поход начался с русского дома, называвшегося просто "Номер Пятый --" -все знали, где он. Золотая цифра на полукруглом стекле тяжелых ворот сохранилась, а два верхних этажа провалились вовнутрь. Изнутри и снаружи их усердно подпирали новые обитатели. Днем они мотались по городу, устраивая что-то, собирая слухи, или валялись на нарах, сколоченных на скорую руку в нижних комнатах вокруг небольшого зальца, устроенного под церковь. Кто-то сколачивал доски, или прибивал бумажные цветы к иконкам. На нарах ожесточенно курили махорку, закрутки часто ходили в круговую, и нередко читались стихи -- свои и чужие. Долго жильцы не задерживались, растекаясь по лагерям, частным квартирам. Оставаться на одном месте было голодно и небезопасно -- повсюду шла охота советских миссий за людьми.