О нас - Ирина Сабурова

-- Ну, знаете...

-- Подождите, Викинг! Не забудьте, что в ту весну, вы наверное только что родились -- и это был еще другой мир, дорогой мой. Вот ваш отец был рыбаком, говорите вы. Ну, а если бы он женился на какой нибудь певичке из портового кабака -- что сказал бы ваш дед, и все окрестные рыбаки? Как бы она справлялась с хозяйством? Скажете: научилась бы в конце концов? Возможно. Но выдержать годы такой борьбы и ломки -- для этого нужна большая любовь во всяком случае.

-- Как будто бы ваши лорды не женились на кафешантанных певичках и раньше!

-- Бывало. Но я уже сказала, что для этого нужна была большая любовь -не только у певички.

-- Да по происхождению вы ничем ему не уступали, в конце концов! Как бы то ни было, но вы были княгиней и дворянкой по рождению!

-- Против этого есть магическое слово для каждого англичанина: "континенталь". Все, что ни на острове -- это "континенталь", и значит, второй сорт, если не третий. Конечно, если бы мы встретились в обществе, и я жила бы, как полагается лэди... конечно, если бы телеграмма пришла месяца на два, три, позднее -- или если бы он был лордом с самого начала, и любовь ко мне была бы единственным потрясением, единственной ломкой в его жизни... Но этого всего не было, и я прекрасно поняла. О Боже, как это было больно ... физически больно, до рези в горле, до комка в груди. Не помню, как пила чай, и батлер выносил в холл все новые чемоданы, и я старалась понять, почему Джон говорит о каком то адвокате.. . Каждый из нас наверно расставался с кем нибудь -- знаете, как это... говоришь, и не понимаешь, не веришь, что это действительно навсегда... конечно, он обещал писать... даже приехать ... откуда? Из замка -- в цирк? Смешно.

Наверно никогда еще я не джигитовала так, как в этот вечер. Николай потом схватил меня в уборной -- ну, говорит, ты сегодня просто чорт знает что выделывала. Публика бесновалась. А у меня истерики не было -- только снова окаменелость. И через несколько дней никак не могла понять, почему ко мне явился какой то француз с бородкой и долго объяснял: лорд Ферисборн очень торопился перед отъездом, но перевел на мое имя свою виллу. За нее заплачено за год вперед, а вся обстановка принадлежит мне. Хорошо, что Николай зашел как раз во время, он быстро сообразил, в чем дело, и помог. На виллу я не переехала, конечно, как он меня ни уговаривал, да и содержание ее чересчур дорого бы стоило. Но при помощи того же адвоката подписала опять какие то бумаги, виллу снял бразильский дипломат, купивший и всю остановку. Я себе только один ковер оставила, на память. Сумма получилась порядочная, я купила на нее своих лошадей в цирке в полную собственность, и еще осталось в банке. Николаю сделала подарок, но он уже собрался жениться на американке -и притом без особых средств, представьте, она работала в американском Красном Кресте, и этот жеребец влюбился в нее по настоящему! Я была очень рада его лирическому настроению. Запоем работала и запоем читала -- все, что могла достать из английских книг. Тогда и начала учиться по английски, чтобы свободно совсем можно было читать. В каждый замок входила со своим милордом, каждый рододендрон в парке видела, как цветет, в каждом тумане бродила ... а потом мы поехали в турнэ, Константинополь кончился -- действительно навсегда. Но одно осталось все таки, на всю жизнь, как бы смешно это ни казалось теперь. Именно теперь, когда вся жизнь почти уже прожита, и если через всю ее лейтмотивом прошло, то поверьте, значит, было чему. Вот это ожидание. Сперва -- большое. Потом стало угасать, съеживаться, забиваться в какой то уголочек. Но остался, и до сих пор теплится, как свечка, маленький огонечек: малое ожидание. Иногда, в самые разные моменты жизни казалось: а если бы мы сейчас встретились, то -- то что, собственно? Чтобы я сказала? Что бы он сделал? Мимолетная встреча в молодости, какой то пустяшный для него подарок молодой женщине, попавшей в несчастье. Если он вообще помнит об этом -- милое воспоминание -- и -- как ее звали? Какое то экзотическое имя ... Мы вряд ли бы даже узнали друг друга. Ведь целая жизнь, разными путями пройдена, прожита, наполовину забыта уже. Но женщины помнят дольше, Викинг, -- никогда не забывайте об этом! Женщины помнят такие маленькие жесты, как вот эта ваша рука, протянутая, чтобы я не споткнулась в темноте... И представьте себе, что много раз в жизни, когда мне казалось, что я спотыкаюсь, я чувствовала поддерживающую меня руку -- как тогда, в Истанбуле, и много раз, когда добивалась чего нибудь -- хоть малого, но мне то приходилось большие препятствия преодолевать, чтобы добиться чего нибудь -- мне всегда хотелось, чтобы он увидел это, понял ...

-- И вот почему, когда сегодня этот молодой блондин с такими сияющими глазами стал декламировать Демидовой ее стихи "Была весна!" -- совсем другая встреча, ничем не напоминает, и все таки -- вы видели ее глаза? Может быть и она вспомнила -- о таком же.

-- За то и ей, и ему, и вам, кунингатютар -- спасибо за сказку. Пусть приснится всем дальше в холодную ночь!

-- Викинг скоро совсем стихами заговорит...

Но этому голосу никто не ответил. По лестнице, коридорам дома шли ощупью, каждый в свое логово, и все таки, долго согреваясь, натягивая на себя все, что было, курили в темноте, грея руки у тлеющего кончика подаренных американских сигарет, и в тяжелой, холодной, темной ночи дома звенело еще по разным углам ускользающей в сон улыбкой: "Была весна ...!"

-------

5

Потом, в том далеком будущем, которое только мерещится на голой стене Дома Номер Первый -- вряд ли кто нибудь из тех, кто переживает эту осень и зиму сорок пятого-шестого года в разных германских городах, лагерях и деревнях, в частных домах -- схожих чем то неуловимым при всей своей разности -- вряд ли кто нибудь вспомнит это время иначе, чем иссера-серую, холодную, дождливую, промозглую, безнадежную осень. Может быть поэтому все постараются как можно скорее забыть о ней.

Даже те, для которых время года -- не только календарь и другое платье, а нечто ощутимое, осязаемое, входящее в жизнь и управляющее ею, движущее ее по ходу извечного цикла. Может быть, для этого необходима связь человека с природой. Ее не обязательно терять и при городской жизни, если только не дать отравить себя опустошенностью цивилизации, лишающей способности иначе мыслить, чувствовать и поступать в зависимости от того -- наливаются ли почки на деревьях или падают последние ржавые листья в мокрую грязь. О да, осень -- самое красивое время года вначале, даже тогда, когда среди серого камня не видно ни одного позолоченного дерева. Небо то все таки есть, поющее осеннее небо сияет над любыми домами. Но есть и глухая, поздняя осень, последняя уборка, отметание угасшего великолепия, последняя болезнь перехода к мудрой, старой зиме. И всякая осень опасна, если человек не успел, не сумел завершить полагающегося ему цикла, застигнут врасплох, не собрал плодов, и у него пустые руки, если у него нет ни силы, ни надежды, и он не смог защитить себя от надвигающегося холода. Холод может быть очень чистым, очень ясным, но он безжалостно требует ответа на поставленные вопросы. Они становятся слишком важными даже для тех, кому свойственно отмахиваться от них -- нет, не удастся, их тоже позовут к ответу: с чем ты пришел? Босиком, когда завтра пойдет -- или сегодня уже идет снег? С голыми руками, которыми надо хвататься за холодное мокрое железо -- ручку двери или ключ в дом? Или у тебя нет ни дома, ни крыши над головой, и тебя сечет ветром, снегом, дождем? Все гордые птицы улетели на юг, и звали с собой -- где же твой полет, твоя мечта, твоя тоска -- та тоска, которая одна только и дает крылья?

Осень так же хороша, как и весна, как и все, вечное для нас -- хороша и золотая, и серая тоже, но осень опаснее других времен года, она проникает вглубь, раздирает душу, и если у души нет крыльев, чтобы подняться навстречу ветру -- если нет ответа на вопросы -- осень губит сдавшихся, поникших -опавшие листья...

Но нет, не только опавшие листья -- вот эта горсточка людей в унылой столовой с закапанными окнами над выщербленным двором со вздыбленными плитами, где даже от рухнувшего сбоку дома не стало светлее -- настолько он безнадежен. Да, они одеты во что-то с чужого плеча, сборное, перешитое из одеял и шинелей, или в облезлые старые шубки и пальто, проделавшие всю войну на городских фронтах -- под налетами. Да, у них выпирают кости на лице и плечах, западают глаза. Да, они врут и изворачиваются с подложными -- и никто не считает подложными фальшивых документов! -- и такими же продовольственными карточками, они покупают или меняют на сотни марок шоколад и лук, топят железные печурки всем, что придется -- и не знают, что им делать дальше, мечутся ошеломленно, стремглав или исподтишка -- да, все это так, но: это не только то, что стало в двадцатом веке уже привычной, обыденной трагедией нищеты: беженство. Трагедией, потому что для многих бегство значило: рисковать головой, -- и многие сбрасывались под откос. Обывательщиной -- потому что горизонт у многих уходит в спасенные, протащенные чемоданы -- и остается в них, в каких то вещичках, вытаскиваемых из потрепанных чемоданов и через двадцать лет, когда эти чемоданы в который уже раз засовываются под те же железные кровати погнувшихся меблирашек, с примусами, крошками хлеба на столе, замазанными кастрюльками (дырявая подметка, подштопанные перчатки, бантик на закрученных локонах) -- во всей той нищенской, хлопотливой, пустозвонной, болтливой и болтающейся, непосильной и неудавшейся эмигрантской жизни, где нибудь в трущобах больших столиц мира, приютивших и такую рвань, наряду с прочей.