Лейтенант Хорнблауэр - Сесил Форестер

Хорнблауэр, весь в поту, прошел на корму и отдал честь стоявшему на вахте Робертсу. Тот болтал с Бушем возле уступа полуюта. Просьба Хорнблауэра была настолько необычна, что Робертс и Буш с изумлением уставились на него.

— А как же палуба, мистер Хорнблауэр? — спросил Робертс.

— Матросы вытрут ее шваброй за две минуты, сэр, — сказал Хорнблауэр, смахивая пот и с нескрываемым вожделением глядя на синее море за бортом. — Еще пятнадцать минут до того, как мне вас сменять — времени достаточно.

— Э, очень хорошо, мистер Хорнблауэр.

— Спасибо, сэр, — сказал Хорнблауэр и, снова козырнув, нетерпеливо повернулся. Робертс и Буш обменялись взглядами, в которых веселости было не меньше, чем изумления. Они смотрели, как Хорнблауэр отдает приказания.

— Шкафутный старшина! Эй, шкафутный старшина!

— Сэр?

— Немедленно вооружить помпу для мытья палубы!

— Вооружить помпу для мытья палубы?

— Да. Четырех матросов к рукояткам. Одного к шлангу. Ну-ка быстрее! Я буду здесь через две минуты.

Шкафутный старшина, проводив Хорнблауэра взглядом, принялся исполнять необычный приказ. Хорнблауэр был точен: через две минуты он вернулся, совершенно голый, если не считать намотанного вкруг бедер полотенца. Все это было очень странно.

— Ну, давайте! — крикнул он матросам у рукояток:

Они сомневались, но приказ исполнили, по двое бросая свой вес на рукояти: вверх-вниз, вверх-вниз, кланк-кланк. Шланг зашевелился, наполняясь водой; в следующий момент из него хлынула струя чистой воды.

— Направьте ее на меня, — сказал Хорнблауэр, сбрасывая полотенце. Теперь он стоял в солнечном свете совершенно голый.

Матрос у шланга заколебался.

— Ну, быстрей.

Все с тем же сомнением матрос подчинился приказу и направил струю на своего офицера, тот закрутился под ней сначала в одну, потом в другую сторону. Зрители явно забавлялись этим представлением.

— Качайте, сукины дети! — крикнул Хорнблауэр.

Широко ухмыляясь, матросы с таким энтузиазмом налегли на рукояти, что их ноги отрывались от палубы. Чистая вода с силой хлынула из шланга. Хорнблауэр завертелся под жгучей струей, лицо его изображало мучительный восторг.

Бакленд стоял у гакаборта, задумчиво глядя на пенистый след корабля, но стук помпы привлек его внимание. Он зашагал к Робертсу и Бушу взглянуть на странное зрелище.

— Странные причуды у мистера Хорнблауэра, — заметил он с улыбкой. Улыбка эта была грустная, ибо лицо Бакленда омрачали тревожившие его заботы.

— По-видимому, ему это нравится, — сказал Буш. Глядя, как прыгает под сверкающей струей Хорнблауэр, Буш в своем тяжелом мундире ощутил покалывание под рубашкой и подумал даже, что приятно позволить себе такой душ, как бы вредно это ни было для здоровья.

— Стой! — завопил Хорнблауэр. — Стой же!

Матросы за помпой прекратили работу и струя превратилась в струйку, потом исчезла.

— Шкафутный старшина! Уберите помпу. Прикажите вытереть палубу.

— Есть, сэр.

Хорнблауэр схватил полотенце и затрусил по главной палубе. Он взглянул на стоящих офицеров с ухмылкой, в которой отразились его восторг и хорошее настроение.

— Не знаю, полезно ли это для дисциплины, — заметил Робертс, когда Хорнблауэр исчез. И добавил с запоздалой проницательностью: — Я думаю, с этим все в порядке.

— Я думаю, что так, — сказал Бакленд. — Будем надеяться, он не простудится. Он был такой распаренный.

— По-моему, ему хорошо, сэр, — промолвил Буш. Перед его глазами все еще стояла ухмылка Хорнблауэра. В его памяти она слилась с пылким лицом младшего лейтенанта, рассуждавшего, как бы он поступил на месте Бакленда.

— Десять минут до восьми склянок, сэр, — доложил старшина-рулевой.

— Очень хорошо, — сказал Робертс.

Мокрое пятно на палубе почти высохло; на него падали лучи солнца, все еще жаркого в четыре часа пополудни, и с палубы поднимался пар.

— Свистать вахту, — сказал Робертс.

Хорнблауэр с подзорной трубой выбежал на шканцы; похоже, он натянул одежду с той же быстротой, с которой делал все остальное. Он отдал честь, собираясь сменить Робертса.

— Вы хорошо освежились под душем? — спросил Бакленд.

— Да, сэр, спасибо.

Буш посмотрел на этих двоих: пожилой, снедаемый заботами первый и молодой пятый лейтенант, старший с грустью завидует молодости младшего. Буш кое-что знал о людях. Он никогда не смог бы свести результаты своих наблюдений в таблицы, он просто накапливал знания; опыт и наблюдательность вместе с природной смекалкой формировали его суждения, даже когда он сам не замечал, что рассуждает. Он чувствовал, что флотские офицеры (про сухопутную часть человечества он не знал почти ничего) делятся на предприимчивых и безынициативных, на тех, кто жаждет действий и тех, кто предпочитает ждать, пока их к этим действиям принудят. Прежде этого он узнал простейшие вещи — что офицеры делятся на толковых и бестолковых, а также на умных и тупых — последняя классификация почти совпадала с предыдущей, но не всегда. Были офицеры, которые в минуту опасности действовали быстро и разумно, и те, кто этого не умел — и тут черта между ними проходила не совсем так, как в предыдущем случае. Были офицеры благоразумные и нет, спокойные и беспокойные, с сильными нервами и слабонервные. В некоторых случаях оценки Буша входили в противоречие с его предрассудками: он склонен был опасаться неординарного мышления и жажды деятельности, тем более что при отсутствии прочих желательных качеств они могли доставить немало хлопот. Окончательным и самым заметным различием из всех, что Буш наблюдал за десять лет непрерывной войны, было различие между теми, кто может вести за собой и теми, кого надо вести. Это различие Буш ощущал, хотя и не мог бы выразить словами тем более такими ясными и определенными.

Это различие невольно пришло ему на ум пока он глядел как разговаривают на шканцах Хорнблауэр и Бакленд. Послеполуденная вахта закончилась, началась первая собачья вахта — ее должен был нести Хорнблауэр. Это было традиционное время отдыха: дневной жар спадал, матросы собирались на носу, поглядывая на резвящихся вокруг судна дельфинов. Офицеры, днем дремавшие в своих каютах, поднимались на шканцы подышать воздухом, побродить небольшими группками, поговорить.

На военном судне в походе негде упасть яблоку — такой тесноты не знали самые захудалые лондонские трущобы, где ютится беднота. Однако долгий и трудный опыт научил его обитателей применяться к этим нелегким условиям. На баке одни чинили одежду, весело переговариваясь между собой, другие, освободив себе квадратный ярд палубы, уселись, скрестив ноги, разложили инструменты, материалы и, не обращая внимания на шум и толкотню, занялись ювелирной работой: резали по кости, вышивали, мастерили крошечные модели. Ближе к корме офицеры гуляли по двое, по трое, на тесных шканцах, переговариваясь и не мешая другим гуляющим.