Земля надежды - Филиппа Грегори

Джон рассмеялся.

— Я просто собиратель, — скромно сказал он. — Я не считаю себя ученым. Конечно, я задаюсь вопросом, почему растения растут так, а не иначе. И мне трудно поверить, что Бог создал все это за одну неделю. Я вижу, что человек может создавать новые растения, если, конечно, он умеет это делать. Я вижу, что человек может сделать землю более плодородной, что мы можем сделать так, чтобы растения росли лучше. У меня, например, есть такой лук…

— У господина Эшмола безупречная репутация астронома и астролога… — начал один из врачей.

— А я просто утверждаю, что лук господина Традесканта или даже его тюльпаны доставляют народу нашей страны гораздо более долговечное удовольствие, нежели все исследования господина Эшмола по истории масонского ордена!

Джон тряхнул головой.

— Если уж говорить о радости, тогда, безусловно, это деревья, — с уверенностью сказал он. — Ничто не дарит англичанину большую радость, чем вид одного из наших каштановых деревьев в цвету. И благодарить за это мы должны моего отца.

— Прекратите, — сказал Эшмол. — Я никогда не обсуждаю масонский орден.

— Работа господина Эшмола в Брейсноузе…[42]

— Безупречна. И он мой гость. Стивен, передайте бутылку, — вспомнил Джон об обязанностях хозяина.

На этих обедах сиживал и Джонни, но он обычно хранил молчание. Джон, оглядывая гостей, замечал, как сосредоточенный и внимательный взгляд темных глаз сына переходит с одного лица на другое, как он вслушивается в доводы спорщиков, взвешивая их, а потом или улыбается, соглашаясь с говорящим, или в сомнении покачивает головой. Он был открыт как ребенок, хотя ему было уже почти шестнадцать лет. Но и достаточно вежлив и осторожен для того, чтобы не вмешиваться с собственными мнениями.

Обычно он с интересом наблюдал за происходящим и весь вечер слушал разговоры. Но как только беседующие затрагивали вопросы политики, он вставал и выходил из комнаты. Большая часть гостей Джона разделяли мнение Джона Мильтона,[43] что король был помехой для будущего страны, удалить его — все равно что срезать со здорового стебля почку, изъеденную червем. Но Элиас Эшмол и некоторые другие ученые господа из Оксфорда по-прежнему выступали в поддержку короля, хотя говорили об этом с осторожностью. Главной работой самого Эшмола было исследование по истории ордена Подвязки. Большинству сидевших за столом казалось, что эта тема обречена на чисто академический интерес, принимая во внимание, что в Англии больше не было ни короля, ни ордена Подвязки.

Эшмол обычно пускался в объяснения, что, независимо от того, был король или нет, все равно идею монархии не так легко списать со счетов. В такие минуты лицо Джонни вспыхивало, и он наклонялся вперед, чтобы лучше слышать. Но когда другие собеседники подвергали саму идею монархии жесткой критике и говорили, что король мертв, а с монархией покончено навеки, Джонни молча выскальзывал из комнаты.

Он все еще не мог слышать упоминание о короле без того, чтобы не вздрогнуть, как от боли. Как будто образ короля завладел его сердцем, и никакая правда об умершем, о его ошибках, его ненадежности, а в самом конце и о его вызывающей, откровенной нечестности не могла эту картину изменить.

— Ну что за непреклонная преданность! — воскликнул Джон, когда они с Эстер сидели вечером на террасе, любуясь тем, как солнце садилось в полосы облаков желтоватого и персикового цвета.

Она подняла глаза от воротника, который шила для Френсис, и улыбнулась.

— Он так похож на твоего отца.

— Да? — удивился Джон. — Ну, конечно, я как-то не подумал об этом. Мой отец старомодно любил Роберта Сесила — как слуга своего господина. А потом и герцога Бекингемского. И когда вся страна требовала головы герцога, отец все равно служил ему. Когда герцога убили, он как раз собирался отплыть с ним во Францию. И потом, когда вся страна благословляла убийцу, он оплакивал своего господина.

— И у Френсис это есть, — сказала Эстер. — Эта способность любить без сомнений. Для нее таким человеком стал Александр, хотя покорно следовать за своим господином — это не для нее. Но все равно, талант любить человека и его дело — это особый дар, и я им восхищаюсь. И восхищаюсь тем искреннее, потому что мне это не дано. Стыдно сказать, но я сама — типичный конформист. Большую часть своей юности я провела при дворе, и практически вся моя семья и друзья были на стороне короля. Но для меня лично сейчас важнее всего мир, чтобы мы могли продавать растения и показывать наше собрание редкостей.

— За этот дар приходится платить, — заметил Джон. — Джонни не может признать, что король мертв и все кончено. Я так надеялся, что генералу Ламберту удастся обратить его в сторонника парламента, если не прямо в левеллера. По мне, так пусть лучше верит в свободу, нежели в мертвого короля.

— Он перерастет это, — спокойно сказала Эстер. — Он пережил тяжелое время. Все свое детство он верил в то, что принц Руперт выиграет войну. До самого последнего момента он думал, что король Карл победит. Думаю, что даже после Колчестера он все еще надеялся, что король может победить. Но теперь он знает, что все кончено.

В июне Джонни отвез на тележке большие горшки с рассадой королевских дынь к реке и погрузил их на небольшую баржу, чтобы отвезти вверх по реке, в Уимблдон. Он отправился один, он даже не сказал отцу, что едет, совершенно верно предположив, что Джон надеялся — сын позабыл об этих семенах, и можно подсадить их к другим дыням в Ковчеге.

С собой Джонни взял несколько досок, чтобы сделать раму, пилу, молоток и горсть гвоздей, положил в карман кусок хлеба с сыром.

— Будешь строить дом и сажать сад? — улыбнулся лодочник.

Джонни в ответ не улыбнулся.

— Я выполняю поручение. — Он был серьезен. — Поручение моего господина.

Сад, окружавший дворец, и огород при кухне заросли сорняками. Но Джонни обнаружил теплую стену, обращенную на юг, и провел утро, сколачивая и устанавливая раму под грядку. Потом он засыпал туда земли и сделал грядку под посадку дынь. Закончив подготовку, посадил драгоценную рассаду, сохранив приличное расстояние между росточками, и тщательнейшим образом натаскал воды в пустом глиняном горшке, затыкая пальцем дыру в днище.

Джонни был сыном своего отца. Ему трудно было оставить нетронутым весь остальной сад и ограничиться прополкой грядки с дынями. Он ведь видел, что отличительные особенности типичного сада Традескантов уже начали исчезать.

Южный фасад дворца выходил на широкую мощеную террасу, обращенную к саду, и в сад вела внушительная двойная изогнутая лестница, спускавшаяся полукругом. Джонни видел каменные горшки на террасе и правильно догадался, что его отец наверняка посадил бы в них цитрусовые деревья, подстриженные в блестящие зеленые шары. У подножия лестницы были бы цветочные клумбы, на этих местах все еще валялись вялые, мертвые листья тюльпанов, пробившиеся через сорняки и протянувшие свои яркие чашечки к слепым окнам над ними. Фонтаны и водоемы, когда-то засаженные ирисами и лютиками, теперь заросли водорослями. Декоративное озеро покрылось ядовито-зеленой пленкой, но на грязной поверхности там и сям все еще виднелись белые и розовые чашечки кувшинок. Старомодный регулярный сад был все еще виден, но четкий рисунок живых изгородей из лавровых кустов был размыт проросшими сорняками, а белые камешки на дорожках стали грязными. Джонни оглядел запущенный летний сад, тщательно распланированный и засаженный так, чтобы получилось особое место отдохновения для королевы, и понял, что дело короля действительно проиграно.