Семейщина - Илья Чернев

Аноха Кондратьич покрутил головою, сказал с усмешкой зятю Епихе:

— Не дурее теперешних старики-то наши были, а вот почему-то не сеяли на низу… Ты то подумай: была б земля добрая, неужто до этих пор не распахали бы? Нашлись тоже умники!

Спорить с Анохой Кондратьичем было бесполезно. Он стоял на своем, как и все прочие старики, — зряшная, дескать, затея этот самый совхоз!

А совхозу и горя мало от того, что не признали его старики. Вскоре степную короткую улицу опоясал длинный-предлинный забор, замкнувший в свое кольцо добрых гектаров тридцать тугнуйской голой равнины.

Поселок наполнился людьми и машинами… Рядом с жильем начали строить навесы, просторные конюшни, строили еще что-то — и все большое, размашистое. Лес для построек везли из хребтов, с Косоты, из соседних деревень. В степном раздолье зашумела жизнь.

На обращенных в сторону Никольского воротах поселка появилась фанерная доска с надписью-вывеской

СОВХОЗ «ЭРДЭМ»

Что значит это бурятское слово, никто в деревне не знал.

Задолго до вёшной председатели артелей были приглашены директором МТС в Хонхолой и там познакомились с новым человеком. Директор назвал его товарищем Лагуткиным и объяснил, что он приехал сюда на постоянную работу начальником политотдела. Невидный собою, чернявый и коренастый, Лагуткин всем понравился: он был весел, внимателен, хотел все знать, обо всем выспрашивал.

— Мне придется иметь дедо с каждым из вас не так уж часто, — сказал Лагуткин колхозным руководителям, — досаждать вам сильно я не буду. Моя опора — не начальство, а рядовики, народ.

— Ничего, ничего… Для дела все можно. Какое досаждение! — возразил Епиха и про себя подумал: «Это человек!»

Епиха охотно отвечал на вопросы начальника политотдела, подробно рассказывал о работе «Красного партизана», об артельщиках, о себе, о своих помощниках. Точно так же поступили и некоторые другие председатели. Мартьян же Алексеевич предпочитал держаться в тени, вперед с речами своими не выскакивал, отвечал Лагуткину односложно. Они взаимно не понравились друг другу. Лагуткин подумал о Мартьяне:

«Сырой мужик. Необходимо заняться им!» А Мартьян — о Лагуткнне: «Принесла нелегкая еще одного черта на нашу голову!..»

Начальник политотдела оказался непоседой: он целыми днями разъезжал по колхозам. Их у него насчитывалось шестнадцать, и потому, быть может, Лагуткин поневоле выполнял свое слово: он и впрямь наведывался в Никольское не так уж часто. Но зато, если уж приедет, пробудет в артели с утра до вечера, когда и заночует и, держась второго своего обещания, не упустит случая поговорить с артельщиками по душам. Вскоре он знал десятки людей по имени-отчеству, знал, кто о чем тужит, чему радуется.

— Ну и понятливый! — удивлялись никольцы.

А иные добавляли с теплым блеском в глазах:

— Об нашей нужде хочет понятие иметь, каждому норовит пособить, — золотой человек!

Лагуткин действовал тем же способом, что и Полынкин. И по прошествии времени слава начальника Лагуткина пошла вровень со славой начальника Полынкина…

Казалось, нет на деревне такого дела и такого человека, которого Лагуткин оставил бы без внимания. В Хонхолое он следил за ремонтом тракторов, бывал часто на курсах, перезнакомился со всеми и радовался не меньше Никишки, когда тому впервые доверили самостоятельную работу на тракторе — возить разобранные избы в совхоз «Эрдэм». Начальник политотдела часто беседовал с будущими трактористами и трактористками о втором пятилетнем плане, о международных событиях, читал им газеты, часто приходил он и на курсы бригадиров, где подружился с Корнеем Косоруким и Ванькой Сидоровым. Он уговорил Сидорова, чтоб тот привлек свою жену на курсы по уходу за скотом на колхозных фермах.

— Женщинам обязательно надо давать ход, воспитывать из них руководителей. Почему она должна вечно у горшков сидеть? Баба у тебя молодая, способная, детей нет, — убеждал бригадира Лагуткин.

Он достиг своего: Фиска пришла на курсы, открытые по его настоянию. Втайне Фиска давно завидовала сестре Лампее: у той муж артельный председатель, голова-мужик, и Лампея при нем не так себе баба, а с настоящим понятием. Фиске хотелось быть такой, как Лампея, идти если не вровень, то где-то близко около своего мужа-бригадира, уметь разбираться в его делах, и она, не задумываясь, дала свое согласие обучаться, едва лишь Ванька сказал ей о курсах. Так оба и ходили в Хонхолой и по дороге посмеивались:

— То-то весело двоим по холодку пробежаться!

— И мороз не в мороз, что и говорить!

На животноводческих курсах преобладали девки, и, чтоб не выделяться среди них своей кичкастой головой, Фиска перестала носить кичку.

— Давно бы пора! — сказала по этому поводу Лампея, как-то в воскресенье забежав проведать сестру.

Фиска зарделась от Лампеиной похвалы.

Наезжая в Никольское, начальник политотдела заходил в правления обеих артелей, в сельсовет, к учителям, в клуб. Он все хотел знать, всюду поспеть, растолкать, пробудить народ. Хилая и сонная комсомольская ячейка стала собираться чаще, Лагуткин провел с комсомольцами несколько интересных бесед, заставлял Саньку, сына Корнея Косорукого, читать стихи собственного сочинения, подбил комсомольцев на издание стенной газеты в клубе. Подбодренный начальником политотдела, сочинитель Санька принял на себя заведование клубом, и Лагуткин раздобыл для ребят бумаги, цветных карандашей, красок — пусть почаще выходит газета. В районе Лагуткин добился, чтоб к никольцам чаще выезжала кинопередвижка. В клубе стало оживленнее, веселее. Перед самой вёшной он взял с Саньки слово, что комсомольцы наладят выпуск стенных газет в обеих артельных конторах и полевых бригадах.

Но больше всего занимался Лагуткин закоульским председателем Мартьяном Алексеевичем. Нутром понял он, что в закоульской артели далеко не благополучно, что ему предстоит распутывать какой-то грязный клубок. Достаточно, говорил он себе, взглянуть на хмурые, неприветливые лица Мартьяна и его правленцев, чтоб убедиться, что нутро не обманывает. Какая разница между веселым, открытой души, Епихой и этими скрытными бородачами! Все просто, понятно, все начистоту, без утайки у красных партизан, где даже ошибки и промахи не пытаются замазывать, а выкладывают их с виноватой улыбкой, как нашкодившие дети. Совсем по-иному у закоульцев: всякое указание на недостатки воспринимается Мартьяном неприязненно-молчаливо, будто собирается сказать он: «Заметил?.. Ну так что ж… Только глубже не суйся…»

Иногда, будто спохватившись, Мартьян Алексеевич угодливо и быстро соглашался с начальником политотдела, спешил сделать так, как ему советовали. В этот момент он ловил на себе недоуменный, недоверчивый взгляд Лагуткина и сумрачно думал: «Оказывается, тебя не оплетешь!»

Лагуткин часами просиживал в правлении, разбирался в делах, беседовал с артельщиками. Но масса была настороженна и непроницаема. Зацепиться за что-нибудь существенное ему пока не удавалось.

За последнее время Мартьян Алексеевич, правленцы, Куприян Кривой сильно поджали хвост, следовали, хотя и не по доброй воле, указке начальника политотдела, и многим закоульцам казалось, что председатель Мартьян по-настоящему взялся за ум и что дела артели теперь поправятся. Никто не собирался ворошить старое, прошлогоднее, мешать Мартьяну налаживать дела, — налаживается жизнь, и слава богу…

Старый Цыган побитым псом ходил по заречью, не рисковал вовсе показываться в людных улицах.

Давно, с половины зимы, Ахимья Ивановна стала примечать в Никишке какую-то едва уловимую перемену. Не то что он теперь серьезнее, степеннее, перестал почти грубить отцу, — все это понятно, парень учится, набирается ума, бывает дома один раз в неделю, по воскресеньям; перемена совсем-совсем другая. Главное — Никишкины глаза. С некоторых пор в них появился тихий, ласковый свет, будто парень постоянно во власти сладостных воспоминаний. Ахимья Ивановна не верила, что такие воспоминания могла породить нелегкая тракторная наука, — о трудности ее сам Никишка говорил не раз. Смутные предчувствия томили старую.

«Уж не завелась ли у него в Хонхолое зазноба?» — спрашивала она сама себя и, словно невзначай, обращалась к сыну:

— А девок-то на курсах много?

— Хватает, — отвечал Никишка.

— И вместе учат, как в школе? — пытала Ахимья Ивановна.

— А то как же… И учимся, и в мастерской работаем… Какая разница! При советской власти — что девка, что парень… Только живем в отдельности.

— Еще б этого не хватало! Согнали бы вас в одну избу с девками — что б вышло! — чмыхал Аноха Кондратьич. — Научились бы тогда чему-нибудь!..

Все на такие слова смеялись. А Никишка краснел, как красная девица…