Семейщина - Илья Чернев

Рассказчика то и дело перебивали громким смехом, веселым оживлением. А когда он кончил, старший конюх, сидящий рядом с ним, толкнул его локтем в бок:

— Значит, взял, говоришь, Полынкин тебя за жабры?

— За дело: не баламуть народ! — забормотал Ананий Куприянович, которого на солнце окончательно развезло.

В воротах показалась кучка людей. Все головы повернулись им навстречу.

— Легок на помине! — мотнул головою Мартьян Яковлевич.

Рядом с Гришей шагал высокий, в шинели, начальник Полынкин. Их окружали — Лагуткин, Епиха, Василий Домнич, Карпуха Зуй.

— Сколь начальства враз привалило! — воскликнул кто-то из Мартьяновых слушателей.

— Что у вас тут за собрание? — подошел первым Лагуткин.

— Да вот слушаем, — ответили ему.

Полынкин погрозил Мартьяну Яковлевичу пальцем:

— Агитатор!

В толпе пробежал смешок.

— Отдыхаем, — с напускной степенностью сказал Мартьян Яковлевич, — заходите, гостями будете.

— Мы как раз в гости к вам, — заговорил Лагуткин, — побеседовать… Кстати, и народу здесь порядочно, — он оглядел широкий круг Мартьяновой публики.

И собрание загадывать нечего, — подхватил Епиха.

— Вот это я и хотел сказать, — Лагуткин вытащил из кармана аккуратно сложенный газетный лист. — Все ли слышали, что говорилось на первом Всесоюзном съезде колхозников-ударников?

— Которые слышали, а которые, может, и не слышали, — подымая осоловелые глаза, за всех ответил Ананий Куприянович.

Над ним засмеялись.

— Не будем придираться к Ананию Куприяновичу, — сказал Лагуткин. — Он сейчас домой пойдет отдыхать… А мы займемся. Согласны? Прочтем и обсудим…

— Какие могут быть разговоры… Не все слышали, — загомонили вокруг артельщики.

Лагуткин стал развертывать газету. Епиха потянул Полынкина за рукав:

— Пойдем на второй двор.

Тот кивнул головою в знак согласия…

— Прошу внимания, — начал Лагуткин, — это надо знать каждому колхознику.

Он стал не спеша читать, на ходу разъяснять смысл прочитанного, и когда кончил, артельщики долго молчали. Каждый думал свою думу, — за душу взяли их простые, доходчивые речи на съезде, разворошили прошлое, разбудили воспоминания…

— Всех колхозников зажиточными… — наконец тихо сказал кто-то в глубине толпы.

Весенний сев в обеих артелях начался на редкость дружно. В поле выехали, едва подсохла грязь. И красные партизаны и закоульцы заранее подготовились к горячим дням. Нынче было больше опыта и порядка: за два-то года народ научился работать сообща, — больше машин, больше трактиров, на которых, в числе других, уверенно сидели за рулями свои же никольцы — Андрюха, Никишка и жена его Грунька. Одолела семейщина тракторную премудрость — и теперь ей под силу хоть весь Тугнуй распахать! Не только мужику, но, видать, и бабе по плечу та премудрость, — вон как ловко ездит Никишкина молодая женка, так и мелькает по увалам ее пестренький головной платочек… От бригады к бригаде, от стана к стану мчит на своей легковушке, стареньком фордике, начальник политотдела Лагуткин, толкует с бригадирами, с пахарями, с сеяльщиками, с трактористами и стряпухами. То он поможет Санькиным подручным доделать стенгазету на стане, то справится о ходе соревнования и умелой речью подзадорит и Карпуху Зуя и Ваньку Сидорова, будто подхлестнет бригадиров, — и еще спорее пойдет работа, и уж бегут бригадиры друг к другу, бегут к закоульцам, сверяют цифры дневной выработки, сличают проценты, саженкой обмеривают друг у дружки вспаханные загоны, заражают артельщиков своим пылом, нетерпением, желанием вырваться вперед остальных.

Писаные и неписаные договоры о соревновании множились день ото дня. Колхоз тягался с колхозом, бригада с бригадой, внутри бригад сосед подбивал соседа: «Ударник, говоришь? А ну!» Соревнование шло до самого низа, но оно шло и вверх. Из ближних и дальних, семейских и бурятских, колхозов приезжали гонцы-уполномоченные, привозили вызовы, в которых значились такие-то и такие-то пункты, и на каждый из этих пунктов надо было отвечать своими. За пунктами стояли дела, горячий и радостный ударный труд, десятки, сотни людей, впервые познавших новую эту радость, впервые увидавших свое доподлинное счастье.

Соревнование шло вверх, вширь, от колхоза к колхозу, от МТС к МТС, захватило весь район и оттуда будто побежало во все концы республики: Мухоршибирь перекликалась с Куйтуном, Тарбагатай с Бичурой, Бичура не осталась в долгу перед остальными, самыми отдаленными районами.

— Эвон они какие дела-то пошли! — встречая на полевых дорогах вершиого Мартьяна Яковлевича, улыбался Епиха.

— Шелухит семейщина! — кричал в ответ Мартьян и нахлестывал коня: полеводу нужно всюду поспеть.

Епиха выглядел почерневшим, — то ли на вешнем солнце выгорел, то ли от беготни и хлопот, — их у председателя не оберешься. Перед севом не сиделось Епихе, а сейчас уж и подавно… Только глаза остались неизменными на этом выхудавшем лице, — по-прежнему умные, веселые. И чаще стал покашливать председатель Епиха, глуховато этак, а иной раз и с надрывом. Тогда лицо его кривилось не то от боли, не то от досады. Последние месяцы, после того как Епиха поднялся на ноги, он чувствовал себя неплохо. Фельдшер Дмитрий Петрович заставлял принимать его какие-то порошки, и впрямь будто лучше становилось ему. Зимой у Епихи было больше свободного времени, он мог заниматься собою, ходил к фельдшеру, старался исправно выполнять его предписания. Но с наступлением весны ему стало уж не до фельдшера, не до порошков. Он был на ногах, ни разу с той поры не свалился, ни разу не бросал работу, а что уж до курения — дымил сколько влезет, значит, здоров и никакие опасности ему не грозят. Предостережения Дмитрия Петровича казались ему излишними, — что, дескать, понимает этот старик в крепости семейской натуры…

Епиха глухо кашлял, отплевывался, морщился и бежал по загонам, а в груди у него было тесно, словно не хватало ему воздуха, хотя его было здесь сколько хочешь — целый воздушный океан над Тугнуем.

«Так бы вот и захлебнул в глотку до самых синих хребтов, ан нет, не пускает, — печалился Епиха, чувствуя, как подкашиваются у него ноги, как трудно ему, и с болью и тревогой думал, что вот, кажись, снова возвращается к нему прежняя хворь. — На всю, видно, жизнь остались те Покалины колотушки!»

Он превозмогал себя, подходил к людям, — там некогда уж вспоминать о болезни, тужить-горевать: вишь, как споро подвигается вперед пахота! Потные, чумазые и возбужденные пахари, казалось, не замечали председателя, — им сейчас не до начальства. Епиха улыбался, шел по загону, глядел, достаточна ли глубина вспашки… С табора доносилась звонкая песня артельных стряпух, — там тоже, видать, не сидели сложа руки…

Лагуткин по-прежнему больше интересовался закоульцами, чем красными партизанами. Однако недоверие его к Мартьяну Алексеевичу мало-помалу проходило. Как ни приглядывался он к делам артели, к правленцам и бригадирам, к самому Мартьяну, — ничего подозрительного он не замечал. Напротив: к севу артель сильно и неожиданно подтянулась, и теперь все у закоульцев шло как будто гладко. Правда, они во многом еще отставали от партизан, но ведь так, сразу, не выравняешься после стольких неурядиц. Повеселели закоульские артельщики: и у них по-настоящему налаживается жизнь, не только у одних партизан.

— И с Мартьяном Алексеевичем счастье свое достать можно… а сначала чуть не сменили его! — радостно гуторили в Закоулке.

Лагуткин не видел смысла копаться дальше в настроениях закоульцев: кто о прошлогоднем скажет, если нынешний день круто отличается от вчерашнего. Даже шумливый, никакого лешего не страшащийся Хвиеха и тот перестал глотку драть и с изумлением говорил:

— Чудеса, ей-богу! Похоже, бригадиров наших подменили… Как и другие, он был доволен переменой к лучшему и вместе со всеми надеялся, что все теперь пойдет как по маслу. Уже не шмыгал по закоульским конным дворам Корней Косорукий, — нечего теперь доглядывать, не к кому прислушиваться, не ведут закоульцы прежних речей, да и своей работы у Корнея хватает, Корней объяснял причины перемен в соседней артели частыми наездами Полынкина и Лагуткина:

— Должно, накрутили они хвост Мартьяну… на виду у Полынкина не шибко-то забалуешься, оно это самое дело.

Старики Аноха Кондратьич и Олемпий Давыдович понимали закоульский переворот по-иному: устыдился наконец Мартьян, старую свою партизанскую гордость в себе разбудил, расправил плечи — и ну, давай вперегонки.

Примерно то же говорил и председатель Епиха:

— Задели мы, видать, Мартьяна Алексеевича за живое этим соревнованием. Расшевелили…

Но что, в самом деле, за чудеса такие произошли у закоульцев? Откуда эти разительные перемены?