Семейщина - Илья Чернев

— Что это, брат… — округлил глаза Мартьян Яковлевич.

— Отбегался, видно! — отплевываясь, глухо сказал Епиха. — Правильно говорил Полынкин: в Крым надо было… А теперь, может, поздно?.. — и, обернувшись к Егору Терентьевичу, добавил. — Доведется твоему Грише теперь одному… председателем… Фельдшера!

Егор Терентьевич промолчал. Счетовод подал Епихе ковш студеной воды.

Мартьян Яковлевич кинулся за фельдшером.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Давным-давно почернел размашистый семейский крест над могилой оборского деда. Давно заросла к той могиле узенькая тропка: сколько уж лет никто не навещает старика. Лишь по-прежнему мягким гудом шумят на склоне сопки беспокойные сосны да ниже — далеко-далеко внизу — шебаршит по камням говорливый черноводный Обор. И по-прежнему издали по тракту приметен этот прямой крест, и говорят новые почтари и проезжие люди:

— Эк, высоконько забрался кто-то на сопку! Кто бы мог это быть?..

Да и кому навещать-то Ивана Финогеныча? Старые друзья его — Харитон Тряси-рука и Алдоха — давненько сложили свои головы. Вдова Соломонида Егоровна с отпрысками своими перекочевала в деревню, вступила в партизанскую артель и приставлена доглядывать свиней на тугнуйской ферме. Не сорванцу же Ермишке, за которым так и осталось прозвище Царь, почитать память своего старого отца, — Ермишка бросил мать, спутался с какой-то вдовой, сел на ее шею, отбился совсем от хозяйства, занялся воровскими темными делами. Другой сын, Антошка, вошел с матерью в колхоз, стал учетчиком, — чуть не к двадцати годам парень одолел-таки грамоту…

Хоть и не забыла отца своего Ахимья Ивановна, но нет ей теперь пути на Обор: хлопотная жизнь у нее с Анохой Кондратьичем, — двух трактористов, сына и сноху, кормить, собирать, обмывать, — да и старые они уже, нелегко подняться им с места, от своего двора…

Новая жизнь неприметно докатилась и до глухого когда-то оборского полустанка. Поселились на Оборе малетинцы и олентуйцы, обстроились, да и сошлись в небольшую артель из одиннадцати дворов.

В оборском поселке из старых жителей остался лишь один Федот Дементеич, внук Финогеныча. Кажется, один он из всех оборцев не захотел войти в колхоз. У Федота нашлась к этому своя отговорка: ну куда он годен на костылях, какой из него, безногого, работник? И Федот по-прежнему ямщичил, возил почту, а единоличное хозяйство его вела жена Елена. Она чуть не каждый год рожала, и в ветхой их избенке становилось год от года теснее, шумнее, и будто вслед за теснотою шла к Федоту нужда. Попервости он как-то не замечал оскудения, но чем дальше, тем туже приходилось ему. Велики ли доходы ямщика, и хватит ли их, когда в избе столько ртов! Много ли дает крохотный посев, много ли запасешь на зиму сена, бульбы, капусты, ежели сам без ноги!

Чтоб быть сытым, одеть ребятишек, уплатить налоги, Федот запрягал лучшего коня и ехал в свободную от ямщины неделю в Завод на заработки, — мужику с конем всегда найдется дело. Однако он не любил работать, вольготная жизнь у покойного батьки приучила его к лени. Он был ленив, беззаботен, не прочь был выпить. В горькие минуты Федот здорово выпивал, и во хмелю был буен, бил порою Елену костылем, вспоминал злодеев своих Спирьку и Лукашку, кричал:

— Спирька-то свое получил! Достукался! Пошто же на Лукашку мору никакого нету?.. Вот поеду на деревню, убью его!..

От лености, от сидячей жизни Федот располнел, но гладкое и круглое теперь лицо его хранило еще следы былой красоты…

Кроме инвалидности, было у Федота и другое немаловажное препятствие к вступлению в артель. Пусть Елена завидует соседкам-колхозницам, не знающим проклятой нищеты, — братец Василий решительно против артели.

Наезжая в Никольское, Федот не раз слышал от него:

— Батька наш не пошел бы в колхоз и, будь жив, нас отговаривал бы… Не станем срамить себя… Поглядим еще, что из этих колхозов получится.

Иногда Федот заикался о желании Елены стать колхозницей, но Василий угрожающе предупреждал:

— Не бесчести нашу фамилию, выбрось это из головы… Ни крошки тогда не выпросишь у меня, так и знай! Лучше тогда и не езди… не брат ты мне!

Хоть и обобрал его старший брат при разделе батькина добра, оставил ни при чем, да и сейчас помощи от него Федот почти не видит, — все же страшно ему рвать окончательно с Василием. Покос у них на Оборе общий, — когда сена лишнего урвешь, когда пуд муки у Васьки выпросишь…

Пуще прежнего завладела скупость Василием Дементеичем, скареднее прежнего стала его хозяйка Хамаида Варфоломеевна, — так и глядит, чтоб не увез чего Федот у них со двора. А когда, случалось, отсыпали ему муки либо отрубали кусок мяса, Хамаида норовила дать поменьше да похуже, так и ела его глазами: подавись, дескать, беднота проклятая! Горько становилось Федоту от этих презрительных взглядов, но, что поделаешь, приходилось молчать, шею гнуть.

Порою, чтоб не обращаться с нуждой своей к брату, Федот вел в Завод коня, менял лучшего на худшего с придачей, а то и продавал совсем. Кони у него еще водились… Не напрасно костерила его Хамаида, про себя обзывала беднотой: сельсовет и впрямь записал его в бедняки, — и налогу с него поменьше, и страховки, и прочие всякие льготы. Насчет налоговых льгот сильно завидовал Василий, крепкий середняк, своему брату. Когда сельсовет пытался подвести его под индивидуальное обложение, Василий тайком отправлял на Обор часть скота, временно дарил чуть ли не половину своего имущества Федоту, — попробуйте обложите после этого!

— Я тебя выручаю, и ты меня не оставь, — говорил заискивающим тоном Василий. — Кто у тебя найдет?.. Схорони… скот на дальние покосы угоним…

И Федот хоронил, как мог, укрывал братнино добро, — к нему, Федоту, не пойдут: бедняк…

Нужда заставляла Василия прибегать к помощи брата-калеки. Если б не нужда, он не стал бы с ним якшаться. Редко-редко наезжает он на Обор, и то лишь по крайней надобности. До дедовой ли могилки, до его ли костей ему? Он и раньше-то, вслед за батькой, не очень почитал деда, а сейчас и подавно: хлопотал старик о новой жизни, а какая ж это жизнь, если последнее добро, горбом нажитое, норовят отобрать!.. И Федот тоже никогда не подымется к старику на сопку, — на костылях-то не шибко разбежишься.

Один лишь Андреич, инженер, проезжая трактом из Завода на чикойские рудники, нет-нет да и взберется на ту крутизну, постоит тихо над дедовой могилкой, вспомнит отца и те далекие дни, когда студентом выхаживал он престарелого Ивана Финогеныча от жестокого недуга. «Могучий был старик, — подумает инженер. — И отец был крепкой породы, и дядя Дементей тоже. Одинаковые будто бы люди, а каким путем пошел дядюшка-то?..» И грустно ему станет, но и горд он в то же время: не потянулись ни дед, ни отец по Дементеевой дорожке, куда как дальше Дементея заглядывали они. И улыбнется Андреич, и спустится с кручи, и поедет дальше, насвистывая себе под нос что-то веселое, в чем бодрость, и легкая усмешка, и задорная удаль.

Получив в наследство от батьки крепкий двор, Василий Дементеич хотел жить для себя, для своей семьи, приумножать богатство, приобретать и добро и капитал. Хамаида Варфоломеевна была самая подходящая для этого жена: она умела копить и беречь добро, — лишней ложки молока не плеснет кому зря в чай, соседка у нее в долг горсти муки не допросится. Василий Дементеич вполне полагался на свои собственные силы; он сам может вести хозяйство, пахать землю, убирать хлеб, — он один со своей семьей. Помощники у него — лучше не надо: вымахали племянники Филат и Еким в рослых, крепких, широкоплечих парней, — настоящие мужики. Работали ребята здорово, подгонять не надо, — не на людей работают, на себя. От Максима, отца своего, унаследовали Максимычи страсть к тайге, к охоте, любят с ружьем в хребтах побродить. Это и к лучшему, рассуждал Василий, с артельщиками, с комсомолами не спутаются, со двора не уйдут. Работали Филат и Еким споро, в семье жили смирно, дружно, ничего особого от дяди не требовали. Ему, Василию, это в самый раз…

Интересы семьи ограничивались тесным миром двора. Василий Дементеич ни с кем не дружил, не любил ходить по гостям: станешь ходить, тогда надо и к себе звать, — одно беспокойство и убыток. Займешь что у соседа, потом он у тебя просить придет. Так уж лучше не шляться, не приваживать к себе народ. Да и зачем ему к соседям ходить, — у него всего своего вдоволь. Исключение составляли лишь братья Хамаиды, Варфоломеичи, — те по-родственному помогали ему, как и он им, — вместе с ними, единоличниками, обсуждал он частенько крестьянские разные дела. Раз в год, по большим праздникам, прилику ради, навещал он с женою тетушку Ахимью Ивановну. Ну да еще к Федоту на Обор когда соберется, — это уж по необходимости. А больше ни к кому…

К чему ему артель, если в артели нельзя добро копить, если там все общее и нет ничего собственного, тебе одному принадлежащего? Где твой конь, твой плуг, твоя телега? И не поймешь, что же ты в артели: хозяин или работник… Вернее сказать, работник: что прикажут, то и делай и не смей артачиться, а то в два счета вышибут… когда прикажут, тогда и пойдешь… не хочешь, а иди. Съездить куда-нибудь надо, коня проси, а дадут либо нет — не всегда подгадаешь. Хлеб из чужих рук получай… То ли дело собственное хозяйство: всё у тебя, при себе, в своем дворе. Хочешь работать — работай, отдыхать — отдыхай. Поехать куда собрался — запряг да поехал, ни к кому с поклоном не идти… Так думал Василий Дементеич, так говорил он с Хамаидиными братьями, этому обучал он племянников своих Филата и Екима.