Семейщина - Илья Чернев

Он превозмогал себя, подходил к людям, — там некогда уж вспоминать о болезни, тужить-горевать: вишь, как споро подвигается вперед пахота! Потные, чумазые и возбужденные пахари, казалось, не замечали председателя, — им сейчас не до начальства. Епиха улыбался, шел по загону, глядел, достаточна ли глубина вспашки… С табора доносилась звонкая песня артельных стряпух, — там тоже, видать, не сидели сложа руки…

Лагуткин по-прежнему больше интересовался закоульцами, чем красными партизанами. Однако недоверие его к Мартьяну Алексеевичу мало-помалу проходило. Как ни приглядывался он к делам артели, к правленцам и бригадирам, к самому Мартьяну, — ничего подозрительного он не замечал. Напротив: к севу артель сильно и неожиданно подтянулась, и теперь все у закоульцев шло как будто гладко. Правда, они во многом еще отставали от партизан, но ведь так, сразу, не выравняешься после стольких неурядиц. Повеселели закоульские артельщики: и у них по-настоящему налаживается жизнь, не только у одних партизан.

— И с Мартьяном Алексеевичем счастье свое достать можно… а сначала чуть не сменили его! — радостно гуторили в Закоулке.

Лагуткин не видел смысла копаться дальше в настроениях закоульцев: кто о прошлогоднем скажет, если нынешний день круто отличается от вчерашнего. Даже шумливый, никакого лешего не страшащийся Хвиеха и тот перестал глотку драть и с изумлением говорил:

— Чудеса, ей-богу! Похоже, бригадиров наших подменили… Как и другие, он был доволен переменой к лучшему и вместе со всеми надеялся, что все теперь пойдет как по маслу. Уже не шмыгал по закоульским конным дворам Корней Косорукий, — нечего теперь доглядывать, не к кому прислушиваться, не ведут закоульцы прежних речей, да и своей работы у Корнея хватает, Корней объяснял причины перемен в соседней артели частыми наездами Полынкина и Лагуткина:

— Должно, накрутили они хвост Мартьяну… на виду у Полынкина не шибко-то забалуешься, оно это самое дело.

Старики Аноха Кондратьич и Олемпий Давыдович понимали закоульский переворот по-иному: устыдился наконец Мартьян, старую свою партизанскую гордость в себе разбудил, расправил плечи — и ну, давай вперегонки.

Примерно то же говорил и председатель Епиха:

— Задели мы, видать, Мартьяна Алексеевича за живое этим соревнованием. Расшевелили…

Но что, в самом деле, за чудеса такие произошли у закоульцев? Откуда эти разительные перемены?

Никаких чудес на свете не бывает. Еще зимою, едва только приметил Мартьян Алексеевич, что зачастило к нему в артель начальство, понял он, что это неспроста и ему несдобровать, если он и впредь будет слепо повиноваться указкам старого Цыгана. Надо немедленно и круто поворачивать, решил Мартьян. Но куда поворачивать и как сделать это, он не представлял себе. Он собрал на потайную сходку дружков-стариков, в первый раз не предупредил о том Цыгана, и был бесконечно удивлен и обрадован, услыхав, что старики думают так же, как и он. Единодушие было редкостное и полное.

— Острогов на нашу долю хватит, — сказал один из стариков, — они поди давно тоскуют по нас. Ежели не сумеем так орудовать, чтоб комар носа не подточил, значит… жди Полынкина.

— Это уж как есть… отсылка…

— Голову, чего доброго, не снесешь еще! — поддержали другие.

Куприян Кривой поднял пасмурное лицо-замок и посыпал трескучим своим говорком:

— А голову-то уберечь надо. А голова-то пригодится нам, говорю… Своего будем добиваться другим способом. Нынешний-то способ негож, ровно сквозь промытое окошко Корнейки на нас глядят. Давайте-ка, старики, замутим стекляшки. А как, к примеру, муть напустить? А так… Времечко нынче такое, что глубже хорониться доводится. Это ничего, — мы своего достигнем! Не речами, не даже делом человек познается, а тем, что вот здесь, в сердце, у него. А сердце наше, разум — нам ведом. Только нам. Заставить надо сердце-то выжидать. Туда ведь никто не заглянет. А речи и дела наши должны быть как у всех. К вёшной готовиться? Пожалуйста! Силосные ямы копать? И это могим. Соревнование? С нашим удовольствием!.. Вот этак робить надо, и тогда сохраним себя, своего часа дождемся.

На том и порешили.

Проведав о тайной сходке, Цыган как-то поздним вечером пожаловал к Мартьяну Алексеевичу.

— Без меня собираться зачали? Без меня дела думаете вершить? — загремел он, когда остались они с глазу на глаз. — Что ж, Цыган теперь, как тот старый бешеный волк, — пусть, мол, живет и кормится как хочет! Так, что ли?

— Да нет же, — примирительно заговорил Мартьян Алексеевич, а сам с тоскливой робостью подумал: «Ну, пристал, черт! Житья от него нету, хоть в петлю… в омут головой! Когда я от тебя избавлюсь?»

Разъяренный Цыган не хотел ничего слушать. С трудом удалось Мартьяну Алексеевичу потушить эту бурю.

— Мотри! — остывая, пригрозил старик, но в сердитом его взгляде было все еще недоверие.

Цыган возражал против новой тактики, — медлительность и выжидание были не по душе ему, но Мартьян ссылался на решение стариков, пожимал плечами: что, дескать, я один могу сделать против всех?

Цыган ушел домой раздосадованный и обиженный. Почему не посоветовались с ним по такому важному делу? До сих пор он был всему голова, а теперь, видно, клонится к тому, чтоб дать ему отставку, обходиться без его советов и указаний. Живи, мол, как хочешь, не мешайся…

«Антихристы!.. И впрямь старый волк, — с досадой скрипнул зубами Цыган. — Но не бывать этому, не бывать! Погодите… рано еще от Цыгана открещиваться! Пригодится еще вам Цыган!»

Недолго думая старик дня через три позвал к себе верных людей, и тут Куприян Кривой повторил: да, они повернули круто, не могли не повернуть, — жить всякой твари охота, и надо ждать случая, а не лезть на рожон.

— Брюхо пропорешь! — заметил Мартьян Алексеевич.

— Лучше пропороть, чем под Епишкину дудку плясать! — окрысился Цыган.

Тут все старики на него закричали, и он сдался, осел, махнул рукой, — будь по-вашему, плетью обуха, видно, не перешибешь.

— Дело ваше! А я буду своего случая дожидаться, — обводя всех налитыми глазами, загадочно проговорил Цыган.

— Только не мешай нам… чтоб через тебя не попасться, — предупредил Кривой.

— И вы мне не мешайте… Я-то не попадусь! — самоуверенно сказал Цыган.

А во время вёшной, когда закоульские артельщики не на шутку вступили в соревнование с красными партизанами и дела артели быстро пошли на поправку, — не вытерпел Цыган, прибежал к бригадиру Куприяну Кривому, стуча палкой, заговорил:

— Вот те разум и сердце! Теперь разбери: кто взаправду старается, а кто по-твоему. Годик так поработают, и у тебя сердце по-другому повернется.

— У меня? — обиделся Куприян.

— Не у меня же, я не колхозник… Вашего вон брата зажиточностью поманили, вы и поверили…

— Ну… которые сомневаются, которые за обман считают, а чтоб верить — таких дураков нету.

— Глаз у тебя, Куприян, нету, слепой ты: все верят советской власти. Вот что я тебе скажу! Да!.. Ждать по-вашему не приходится, — некогда ждать уже.

— Подождем, — уныло сказал Куприян и стал одеваться. — Прошу прощения, Клим Евстратьич, мне пора… дела есть.

— С этими делами ты так закрутишься, что тебя скоро от Корнейки и Карпухи Зуя не отличишь.

— Петля! — шумно вздохнул Куприян. — Буравишь ты мне середку. И-эх! — Он почти бегом выскочил из избы.

Цыган еле успел схватить с лавки свою неизменную палку.

Сев подходил к концу. На Тугнуе, по увалам, там и здесь, показались на черных квадратах полей первые, будто робкие, всходы. Горячее солнце с безоблачной синей высоты щедро проливало на пышную землю благодатное свое тепло, и в полдень у дальних степных поскотин струился уже по-летнему согретый воздух. Солнечная тишина стояла над деревней, но в иные дни прилетали с неведомых тугнуйских далей стремительные ветры, сушили землю, затевали возню в перелесках и придорожных кустах, поднимали в небо столбы пыли — на тракту, на проселках, в улицах, несли вдаль бурые пыльные тучи.

В один из таких ветреных дней председатель Епиха, умаявшись в разъездах по полям, возвращался к вечеру в деревню. Он чувствовал себя разбитым и хотел сразу же ехать домой — отдыхать, но, вспомнив, что в правлении его ждут Мартьян Яковлевич и Егор Терентьевич, завернул в Краснояр.

С ног до головы пропыленный, черный, Епиха переступил порог конторы. Кроме Егора и Мартьяна, он увидел еще троих, обступивших стол счетовода.

— Эк тебя разделало! — по-обычному весело встретил председателя Мартьян Яковлевич.

— Погодка! — опускаясь на табурет, сумрачно сказал Епиха.

Устало смежая веки, словно в чаду, слушал он Мартьяна, лениво потягивал цигарку, да вдруг как закашляется — безудержно, неостановимо. К нему участливо придвинулись все, кто был в конторе, а он, красный от натуги, внезапно вспотевший, никак не мог унять кашель. Потом горлом пошла кровь… черными пятнами падала на пол.