История русской литературы второй половины XX века. Том II. 1953–1993. В авторской редакции - Виктор Петелин

Речь Станислава Куняева в Большом зале Центрального дома литераторов слушали сначала с интересом, как и речи всех выступавших, но потом смертная скука разлилась по залу, всё-таки собрались здесь преимущественно люди грамотные, писатели, учёные, а тут слышим скучнейший анализ стихов Багрицкого, в итоге которого оратор приходит к выводу, что в творчестве Багрицкого есть такие мотивы, которые «не просто не в традиции русской классики, но и вообще литературы», а поэма «Февраль» «никоим образом не соприкасается с пафосом русской классики. Это поистине авангардизм, но уже в нравственной сфере» (Там же. С. 206).

Председательствующий Евгений Сидоров резонно напоминал оратору, что люди собрались не на обсуждение творчества Багрицкого, но Станислав Куняев, преодолевая сопротивление президиума и зала, дочитал своё выступление до конца. И вроде бы выступление как выступление, умно и тонко проанализировал творчество Багрицкого и показал, что некоторые мотивы Багрицкого как бы не соответствуют гуманистической традиции русской классической литературы. Ведь Олег Михайлов в статье «В исканиях гуманизма», уже упомянутой здесь, «безгуманным поветрием», «эдаким моральным релятивизмом» назвал появление целого ряда произведений выходцев из Одессы, где «полюса» добра и зла смещены. Олег Михайлов противопоставляет этому «безгуманному поветрию» произведения А. Неверова и А. Платонова, пронизанные «нежностью и состраданием к человеку». Есть у О. Михайлова и о Багрицком. Признавая его немалый поэтический дар, Олег Михайлов утверждает, что «многие стихи» Багрицкого «буквально перенапитаны неодухотворённым сексом», «неудовлетворённостью вожделений», «весеннее чувство воспринимается поэтом как тотальный половой инстинкт». И приводит убедительные примеры…

В статье Олега Михайлова говорится и о том, что Багрицкий, как и Бабель, Олеша и другие писатели, выходцы из Одессы, свирепо призывали, следуя за Троцким, искоренить черты «старой» России, «в которой им виделось только вырождение, зверство погромов и беспросветный мрак религии», упоминает об их неприятии есенинского творчества, его будто бы «подберёзной, бабье-сарафанной, иконописной старообрядческой музы».

Юрий Олеша был «кумиром моей юности», признаётся Олег Михайлов. Покоряла метафоричность, меткость уподоблений. Всё это «казалось верхом совершенства». И только в зрелом возрасте возник вопрос: «Во имя чего?» И к чему всё это привело – «самоцельная метафоричность», «литературная изощрённость», «книжная опытность» «эстетизация предметов»? К забвению гуманистических традиций русской литературы, к отказу от таких понятий, как «совесть», «добро и зло», «человечность», «мораль». Отдавая должное литературной одарённости писателей – выходцев из Одессы, Олег Михайлов с горечью констатировал, что их искусство «на деле оказывалось лишь слегка перелицованным декадансом, осколками богемно-анархических школ и школок» (см.: Михайлов О. Верность. Родина и литература. М.: Современник, 1974).

Книга вышла массовым тиражом 25 тысяч и вскоре стала библиографической редкостью. А перед этим вышла книга В. Петелина «Россия – любовь моя» («Московский рабочий», 1972) 40-тысячным тиражом и «Родные судьбы» («Современник», 1974, 1976) массовыми тиражами и тоже быстро разошлась. Выходили книги М. Лобанова, В. Кожинова, Петра Палиевского, Анатолия Ланщикова, Виктора Чалмаева и других авторов – все эти книги как бы подводили итоги литературной борьбы за новое литературное направление. На страницах книг писателей этого направления, писателей-прозаиков, возник образ русского человека во всей неповторимости его национального характера и судьбы.

Так что Станислав Куняев, принимая участие в дискуссии «Классика и мы», не высказал ничего нового, нет здесь никаких прозрений и откровений, особенно таких, за которые могли бы преследовать опричники из ЦК КПСС – блюстители идеологического порядка в то время. Брешь была уже пробита многочисленными предшественниками Станислава Куняева, в том числе и авторами «Молодой гвардии» и «Советского писателя», где в конце 60-х годов вышли книги Евгения Носова, Василия Белова, Виктора Астафьева…

Нет нужды сейчас говорить о том, прав или не прав оратор. Хочется только сказать, что Станиславу Куняеву не следует делать вид, что, принимая участие в дискуссии, он словно бы выходил на эшафот, понимая чудовищные последствия для своей жизни. Другое дело, что он, выступая, обозначил таким образом переход из одной группы в другую, противоборствующую с выпестовавшей его как поэта, с группой Бориса Слуцкого, Александра Межирова, Евгения Винокурова, с которыми он дружил, о которых он писал, которые его поддерживали в редакциях газет, журналов, в издательствах. И напрасно Станислав Куняев говорит о том, что рабочим секретарём Московской писательской организации он стал «случайно». Нет, в такие «кресла» случайно не попадают… Ясно, что в это «кресло» он попал под давлением той группы, к которой он принадлежал в то время.

Напрасно Станислав Куняев драматизирует реакцию зала на его выступление: «сидящие в полутёмном зале впадают в шок от моих слов и мыслей», «вдруг тишина взрывается рокотом возмущения, а через минуту возгласами отчаянного восторга», «волна ненависти, сменяясь в следующее мгновение тёплой волной восхищения», «еврейка зарыдала после моего жестокого и объективного приговора позиции Багрицкого»… Как очевидец, свидетель этого выступления, сообщаю: выступление было очень скучным, наукообразным, удручающим по своей наивности и банальности. А шестьсот слушателей нетерпеливы, отсюда выкрики, которые Куняеву действительно могли показаться «рокотом возмущения» и «возгласами отчаянного восторга».

Повторяю, Станислав Куняев сделал свой выбор в пользу Русской партии, сознательно «сжёг корабли», дабы уже не отступать. И это действительно вызвало отклики в печати и по «радиоголосам». Только и всего, только этим и можно объяснить негодование его прежних друзей и единомышленников и задумчивое приятие его в лагерь русской партии.

Вспоминаю, как Станислав Куняев приходил в журнал «Молодая гвардия», мы знакомы были с университетских лет, что-то действительно хвалил, с чем-то спорил, но это были 1968—1971 годы, годы яростной борьбы, многие соотечественники искали выбора, и Куняев был среди них. Но книга мемуаров говорит о том, что и он был в стане русских воинов с 1961 года. Это вызывает недоумение у тех, кто не колебался.

Ещё более комично звучат сейчас страницы книги Станислава Куняева о «Метрополе», сборнике литературных сочинений, вышедшем за рубежом и представленном СМИ как выступление организованной оппозиции. Всё это было задумано как политическая акция и блестяще разыграно опытными игроками из ЦК и МК КПСС, предложивших Московской писательской организации обсудить этот сборник.

Станислав Куняев сам описывает обстоятельства появления этого сборника в России, признаёт, что мало кто из русских писателей заинтересовался этим сборником, «просто» брезговали «заниматься этим грязным делом». Но сборник резко осудили «распорядитель фонда Сороса, нынешний патриарх либерально-еврейской интеллигенции Г. Бакланов», «перестройщица Р. Казакова», «будущий министр культуры ельцинского правительства критик Евгений Сидоров», «ныне покойный и забытый В. Амлинский», «пострадавший во время гонений на «космополитов» А.М. Борщаговский», «ныне живущий в Израиле А. Алексин» – «все они страстно, убеждённо, со знанием дела – что самое пикантное, на мой взгляд! – по существу справедливо критиковали альманах…» (Куняев С. Поэзия. Судьба. Россия. Кн. 1. С. 287—288). И так далее… Признаюсь, эти и другие страницы, связанные с повествованием Куняева о «Метрополе», читать было неприятно (конечно, можно бы подобрать более интеллигентное словечко, но это точнее передаёт ощущение от этих страниц).

Станислав Куняев отважно и смело бросился в атаку на метропольцев, обвиняя их в «завуалированных и явных русофобских и сионистских мотивах», написал «Письмо в ЦК КПСС по поводу альманаха «Метрополь» «и пустил своё сочинение по белому свету», конечно, пустил по белу свету небескорыстно: «Я верил: мои действия подвигнут русскую интеллигенцию на решительные шаги. После выступления в конце 1977 года на дискуссии «Классика и мы», когда меня всё-таки не смяли, мне уже было легче рисковать собой» (Там же. С. 289). Куняев признаётся, что он не мог говорить прямо, ему пришлось «использовать обкатанные штампы, в которых основным термином было слово «сионизм».

Содержание «Письма», сетует С. Куняев, не привлекло серьёзного внимания. «Лишь Аксёнов один глухо, сквозь зубы упомянул о нём в «Огоньке» конца восьмидесятых, как о «политическом доносе», и молчок». А так хотелось скандала… А скандала не было. Да и не могло быть – решительно ничего смелого и рискованного не было в «Письме»: надо ли упрекать Семёна Липкина за то, что его стихотворение «В пустыне», «об очередном еврейском исходе», как и его «Союз И», не соответствует «сущности советского патриотизма»; надо ли упрекать Андрея Вознесенского за то, что он в стихотворении «Васильки Шагала» прямо пишет: «Родины разны, но небо едино. Небом единым жив человек». В сущности, Станислав Куняев выступает здесь не против сионизма, а против свободы творчества, против стремления человека, особенно творческого, быть самим собой, искренним, честным. Плохо, конечно, что трусливые издатели издавали Блока и Достоевского с купюрами, но сионизм тут не виноват, сочинения Блока, Чехова, Достоевского, Гейне и других классиков мировой литературы просто необходимо было издавать без купюр, а купюры вносили редакторы-издатели.