Дневники 1926-1927 - Михаил Пришвин

И стал рассказывать, как мальчиком он жил у хозяина и ему был экзамен 1-й — это обед у хозяина. Мальчик ест, а хозяин смотрит и после обеда говорит:

— Ты мне ненадобен, вяло ешь.

— А как вам было? — спросил я.

— Мне было, — ответил хозяин, — он сказал: «Оставайся, ты весело ешь, значит, будешь на все способен, ты — моральный человек».

<Запись на полях> Начать: «Русский язык природный».

— Разрешите сказать с точки зрения…

— Увольте <2 нрзб.>

— Разрешите, Мих. Мих.!

— Ладно, говорите.

— Я хочу сказать, что моральный человек в настоящее время запутался.

<Приписка на полях> Когда поэты и чувствительные граждане начинают говорить о гибели деревенской природы, меня это не задевает: девственность природы меня интересует не анатомически, я знаю женщин многодетных и девственных, знаю, наоборот, много развращенных девиц, анатомически девственниц.

23 Сентября.

Забытая книжка.

В 4.25 у. я вышел из Александровки. Рассветало. Кругом бормотали тетерева. Небо ясное. Все в ожидании мороза. Около Никольского зеленая трава от росы стала седою. Потом засверкал крест и стекла далекой церкви, и за Константиновским, когда солнце взошло уже, на свежеструганных бревнах засверкали искры мороза.

Теперь я забыл множество замеченных мной красок, вроде «седой зелени», и соответственно с ними каких-то волнующих воспоминаний из своей юности, и новые неожиданные оценки своих поступков через тридцать лет!

Помню, схватился за свою записную книжку, чтобы внести в них названия родников моих мыслей, вроде «седой зелени», и посредством этих отметок хотел восполнить извилистые пути моих мыслей. Но оказалось, что книжку я забыл дома. Я сожалел об этом одно только мгновение и потом, оглянувшись на раскинутую перед моими глазами долину, одетую низко лежащим белым плотным туманом, махнул рукой и сказал: «куда наша не пропадала!»

И мне представилось тогда, что Творец всего этого великолепия в природе проходил здесь тоже, забыл свои предначертания, и все осталось незаконченным. И вот почему, может быть, каждому, кто проникается воздухом сверкающего росисто-морозного утра, хочется тоже принять участие в личном творчестве, продолжить его. Может быть, вся природа казалась мне забытой записной книжкой Творца.

Они встретились в трамвае. Сцена с рабочим. Они не узнают друг друга сначала. Потом он начинает горячо говорить о рабочем, и она взволнованно вспоминает о тюремном женихе. После того в Париже смех и т. п. Следовательно, в этом звене одна тема: тоска по родине, другая тема: как ускользнула невеста из-под рук.

«А там тебя сосна поведет через леса». Очень грязное шоссе, смешалась даже в грязи и пешеходная тропинка, но мокрая грязь впереди далеко сверкала в осенних лучах солнца очень красиво серым металлом. Мне попался интересный спутник овчинник дед Григорий, который потом у меня ночевал в Сергиеве. Я предложил ему папиросу, он руками замахал: курение — это непробудное пьянство.

— Старообрядец? — спросил я.

— Нет, — заметил он.

Я же ему сказал, что курение моя слабость, но меня радуют мои дети, я сказал им: «Не берите с меня дурной пример, не курите». И они из уважения ко мне не курят.

Вот это страшно обрадовало старика, и он вдруг мне весь открылся: он не старообрядец, но с некоторого времени увидел свет жизни. Это было 7 лет тому назад, умерла жена, вот с тех пор, как умерла…

Я понял по-своему…: что тоска по жене.

Мы сели отдохнуть под кустом. Я сказал ему, что я егерь, учу собак и продаю, и об охоте пишу в журналах: мне платят, этим живу. Дед хорошо понял меня. — Мне приходится, — говорил я, — жить в болотах и много ходить, часто проваливаюсь, ночи все мокрые, вот и согреваешься, и оттого я быстро хожу и не умариваюсь.

— Как тебе досталась эта легкая жизнь?

— Кто тебе сказал, что легкая: она трудная.

— Да, но тяжелого все-таки ты не поднимаешь, как я?

— Нет, не поднимаю. А вот как далась легкая жизнь, я тебе скажу: нелегко. Я свою охоту очень люблю и так положил: жить одной охотой, умру или достигну и вот достиг. Это был путь к личной жизни. А у тебя есть к чему-нибудь охота?

— К пчелам, — ответил Григорий.

— Почему же ты не шел этим путем?

— Потому что родился крестьянином: крестьянство у меня, жена, четыре девочки, питомца приняли: три рубля в месяц за него платили. Потом мы овчинники, у нас крестьянством не проживешь, у нас весь уезд овчинники. Дело грязное, тяжелое. Мы ведь рабы: нам из-под «вига» не выбраться{80}. Вот и не мог пчелами заняться. Капитал нужен. Было время до революции. Он запрягал дурака, но кормил. Теперь он опять запряг дурака и не кормит.

— Да, — сказал я, — но ты мне говорил, что с тех пор, как умерла жена, ты вроде как бы из-под «вига» вышел и видишь свет. Как это ты увидел свет?

— А вот как увидел. Ежели говорят, что муж с женой ладно живут, это понимай, что у них есть достатки. Но у нас таких достатков не было, чтобы ладно жить. Четыре девочки, их надо одевать. Я ворочаю весь день и сплю четыре часа. И самые трудные работы прошел, а нет труднее работ: пилить в лесу дрова и, второе, камень колоть, я все прошел. А девочки все не одеты, и все мне колют глаза. Ну вот, давеча подросли: трех замуж отдал, жена померла, младшая дочь осталась хозяйкой. И тогда все переменилось.

Я остался один, и никто больше меня не попрекает. Я, бывает, теперь в лес так пройдусь или краем полей, и радость меня охватывает всего: всему дивлюсь и все понимаю.

Вот, к примеру, смотрю на пчелу и на муравья: на пчелу смотрю дома и на муравья в лесу. И я так понимаю, что оба они живут, как люди, от своего труда. А насекомые заводятся от теплого весеннего воздуха. И если мороз хватит, то пчела и муравей умирают: они как люди умирают совсем, они трудятся и умирают. Насекомые от мороза спят, и, как тепло, они оживают: муха, червяк, всякая такая дрянь, им смерти нет…

Вот как жена умерла, стало мне сначала очень даже чудно и страшно: работы мне не убавилось, мне прибавилось работы, ведь хозяйство остается то же самое, два надела, лошадь, корова, пять овец и опять овчинное дело, и дрова пилю, все то же самое, только жены нет… и плотским грехом я больше не занимаюсь. А когда приду домой один, и никто меня не попрекает. Вот мне тогда явился свет, и я стал о всем думать и все понимать. Так на восьмом десятке вдруг жизнь пришла.

<Приписка на полях> Охота служит делу свободы.