Дневники 1926-1927 - Михаил Пришвин

Решаю записывать материалы к роману теперь уже отдельно, чтобы потом сразу же и писать. Материалы эти будут записываться не по звеньям, не в порядке рассказа, а — или как что вспомнится, или — главные, по темам. Я надеюсь весь этот том написать одним духом, то есть как писались первые пять листов, Тюрьма и Зеленая Германия: в одном непрерывно нарастающем, все более и более завлекающем рассказе.

28 Сентября. Ночью до рассвета был дождь. Вот теперь, наверно, вальдшнепы подались к зеленям. Петя отправляется в Симушки с Ромкой. Это будет начало лесной натаски, так и пойдет.

В 7 у. началась гроза. Я долго не верил — так поздно! — думал, не телега ли гремит, но, взяв к уху трубку радио, убедился, что гроза самая настоящая. Около 8 у., казалось, все кончилось, пролетело, и я пошел проверить Зубачевскую озимь, возле которой в тот раз убил вальдшнепа. Это озимое поле, окруженное разводами (так называются прореженные для покоса кустарники), я возьму на примету, как дупелиное болото в Александровке, и буду следить, проверяя его, за пролетом вальдшнепов, кстати, сюда вылетают и тетерева. По линии ж. д. до Зубачевских полей около часа скорой ходьбы. В 9 я прошел к полю, но как раз тут начался сильный дождь и громовые раскаты одновременно в разных частях неба, так что гром был почти непрерывный. Я сидел целый час под елкой, потом быстро обошел часть опушки по озими, опять забрался под елку и потом, махнув рукой на дождь, мокрый вернулся домой.

В это время Петя мучился в Симушках. Но ему все-таки удалось хоть повидать одного вальдшнепа, на которого Ромка напоролся вне выстрела. По словам Пети, Ромка в лесу держится, хотя и недалеко, но ходит неправильно. Говорит Петя, что один рябчик свистел и во время дождя.

Когда начинается сильный дождь, вальдшнеп, заяц и тетерев перемещаются под елки, потому что дождь мало проникает туда, и, главное, там не пугают тяжелые от мокроты, падающие от ударов капели и своей тяжести листья. Я, как и все живое, тоже нахожу себе надежную ель. Собака уже хорошо знает все, начинает копать ямку до совершенно сухой земли и свертывается в ней калачиком. Но я сгоняю собаку, кладу в ямку кожаный ягдташ и сажусь на него, прислонившись спиной к дереву. Собака выкапывает рядом другую ямку, свертывается, и время начинает проходить под шум дождя и раскаты грома. Избранная мною ель довольно высока, и когда раздается резкий, короткий, как выстрел, удар, то поднимается страх, что следующий удар молнии придется в мою ель. Но я уговариваю себя не бояться, потому что ведь своего удара грома все равно не услышишь…

Через час прояснило немного, и надо бы встать, но все как-то боязно выходить. Так вот даже елка, если перебыть под ней во время дождя, становится немного, как дом: не хочется выйти из-под нее, и кажется, если случится опять дождь, то такой удобной уже не найти. Но я сделал усилие и вышел осматривать опушку озими. Это был напрасный труд: вальдшнепы во время дождя без следа сидели тоже, как я сидел, где-нибудь под елками. Я не успел пройти и половину опушки, раздались новые удары грома, и притом в разных частях неба, все небо загремело, полил дождь, и я опять забрался под елку, теперь уже не очень высокую, всю осыпанную золотыми листочками березы.

Весь этот подневольный труд сопровождается стонами, воплями, постоянными ссорами, ворчаньем, необходимой жестокостью, грязью, вонью, болезнями, легионами кусающих насекомых, мух, комаров, слепней-потыкушек и мелкого гнуса. В этих условиях человек замирает, скрывается глубоко так, что и сам не помнит себя как человека, существо и всепобеждающее, и милосердное. В таком состоянии никакой правды нельзя узнать из прямых слов: люди, большей частью, говорят обратное тому, во что они верят, на что надеются и как будто ненавидят самое любимое, оскорбляя на каждом шагу свою мать. Но он не виноват во всем этом, он ничего не может, ему так надо быть, и потому когда случится кому-нибудь очнуться, то непременно встает он прекрасным существом, так что в изумлении открывает глаза и спрашивает себя, откуда это взялось!

<Запись на полях> Так крест. Жизнь — миражи.

Процесс творчества сопровождается чувством собственности, как любовь ревностью, как жизнь явлением личности.

<Приписка на полях> Долго смотрел на меня и спросил, наконец: «Сами-то чем занимаетесь?»

29 Сентября. Всю ночь до утра сильный теплый дождь, с рассветом неопределенно, потом дождь весь день.

Разбирал дневники: много толстых тетрадей. Наряду с глупостями и невозможной откровенностью иногда есть ценные записи, а кроме того по ним возможно восстановить фактическую жизнь лет за 17. Если я погибну от несчастного случая, то дневники должны быть уничтожены, и вместе с тем погибнет ценное. Вот почему при первой возможности надо выписать все ценное из них. Вот, например, что:

— Значит, есть в пустоте воздух, в тоске радость, в мечте воля к преображению жизни!

30 <Сентября>. Софья, Вера, Надежда, Любовь.

У нас именинница Вера Антоновна.

Творчество сопровождается чувством собственности, как любовь ревностью, как сама жизнь явлением личности, но беда наша в том, что собственность бывает и без творчества, ревность без любви, как в самоуправстве, а личность без соответствия с жизнью — в эгоистическое существование…

Явление чувства собственности, нарастание его и потом исчезновение ясно можно проследить в процессе писания: как нарастает чувство собственности к моменту завершения повести и как оно исчезает, когда книга выпущена в свет и «собственником» ее становится издатель. Сыграв свою роль, как спутник, как хранитель творчества, собственность как бы умирает и на трупе ее поселяется паразит, издатель. Особенно резко бывает видно явление паразитов при творчестве Бога… Ясное зрение паразитизма бывает у крестьян, впервые попадающих в городские учреждения.

Мы, когда брались за социализм, принимали его за силу, освобождающую жизнь от паразитизма («эксплуататоров»), но удары наши попали в самую жизнь, и собственность, взятая отвлеченно и уничтоженная, обескрылила творчество…

День весь был, вот-вот пойдет дождь, и одно время как будто немного и моросило. От 6 у. до 12 д. я обошел лес вдоль линии, посмотрел опушку Зубач. озими и вернулся опушкой леса. Видел всего двух вальдшнепов, но не стрелял. Один был на лесной полянке (скошенной, — в некосях в это время дичи не бывает) возле елки; когда Кента стала по нем и потом пошла по правую сторону ели, я пошел кругом по левую, чтобы встретить вальдшнепа, но он, вероятно, услышал меня и вылетел на Кенту. Так и не удалось выстрелить. По другому Кента стала на холме, поросшем ольхой возле Черной речки, когда я взбирался на него из-под низу. Вальдшнеп не выдержал стойки и метнулся камышами, как бекас, так что не только выстрелить, но и даже определить направление полета было невозможно. Тем не менее я вскоре его нашел, но опять было и далеко и трудно стрелять по камышам. Редко приходится видеть таких вальдшнепов. Еще я застал на берегу речки тетерку с петухом, которые снялись так быстро, что как будто это причудилось. Пырхнули несколько раз невидимые рябчики. Вот и вся моя охота!