Дневник - Витольд Гомбрович

Новая филармония — «цирк Шаруна», как ее называют таксисты — желтая снаружи, а внутри — легкое элегантное стекание — со всех сторон — плоскостей со слушателями к оркестру, хорошо слушать эту архитектуру и хорошо слушать в такой архитектуре. Караян открыл ее (это был будний день) Девятой симфонией. Оркестр — гордость Берлина, оркестр «великолепен». Даю «великолепный» в кавычках не потому, что я сомневаюсь в этом, а потому, что только специалисты имеют право высказываться на эту тему; остальные, их тысячи, должны верить на слово. И тогда более справедливым было бы высказывание: «слушаешь этот оркестр как великолепный». Но искусство — это роскошь, вот и язык наш, когда об искусстве заходит речь, становится роскошным. Гордо сообщается: «не могу больше слушать Девятую, знаю ее наизусть». На самом же деле даже здесь, в Берлине, Девятую знают не более девяти процентов.

«Замечательный» квартет Вега, столько раз слышанный с пластинок, — теперь передо мною на сцене. Погруженный в людскую массу после грамофонного один на один, я не слушаю, не слышу, только наблюдаю за выходом на сцену и со сцены четырех одетых во фраки господ, окрыленных скрипками, и в особенности — за актерством самого Вега, который умеет свою округляющуюся фигуру воодушевить удивительнейшим терзанием.

Шеринг в филармонии, скрипичный концерт, слабо, поражает хилость скрипки, видны сверхчеловеческие усилия «маэстро», пытающегося вытянуть напевы, гнев, безумство из этих струн… но кто-то «неразбирающийся в музыке» сказал бы, что плохо слышно… Что же все-таки значит «разбираться в музыке»? Это значит: вылавливать критическим ухом мельчайшие несовершенства в исполнении и совершенно забывать о крупных промахах, таких, которые касаются — рискну применить эту метафору — самой шахматной доски, на которой разворачивается игра. Ничего не поделаешь: звук солирующей скрипки слишком слаб для большого зала, даже с самой лучшей акустикой. Даже если фортепиано едва посапывает в этих пространствах, то скрипка просто сикает, причем совсем тонкой струйкой, совсем как… хм… И с точки зрения менее «утонченной» эстетики, то есть менее профессиональной, возможно, было бы более прилично, если бы артист просто отлил, чем смотреть, как у него, безумствующего на этой скрипке, все вдохновения и вся мощь преобразуются… хм… в сиканье. Какая компрометация человеческого духа! Но это, конечно, слишком наивная точка зрения и слишком «неизысканная».

На меня сыпятся приглашения: выставки, концерты, оперы, представления, съезды и лекции… неужели Берлин решил стать Парижем? Количество берлинцев, «разбирающихся в искусстве», в этих условиях должно возрастать в темпе не меньшем, чем количество автомобилей. Но я сохранил мою давнюю неприязнь к зрелищам, не верю, что очереди к билетным кассам могли кого-либо привести к искусству, его надо делать самому, я хочу видеть его не на сцене, а в глазах, в улыбке, на устах и в речи…

Осторожно… внимание… снова молодой скелет… этот молодой нахальный труп! Что значат их театры сейчас по сравнению с театром тогда, они дали миру величайшую трагедию столетия, самое новаторское из представлений, переворачивающее с ног на голову все, что только Европа могла знать о себе, вводящее европейца в новое измерение, — но не о блеске этого ада хочу говорить, а о молодом трупе ближнего, о младотрупной красоте. Один студент говорил мне, что предпочитает потратить несколько марок на автобус, а не ждать у дороги попутки, потому что, как правило, пожилой водитель начинает потчевать воспоминаниями времен войны — а это скучно, очень скучно! Почему студент был так раздражен? Не была ли это элементарная зависть? Не завидовал ли он той молодости, что побраталась со смертью, прекрасно-трупной, поэтически-трупной… он, стоящий в очереди в самые разные кассы, продающие поэзию и красоту, он, пассивный зритель воспроизводимых со сцены драм? Берлин — дело политическое. Берлин — дело культурное, экономическое или метафизическое. Но Берлин также и дело экс-поэзии, отравляющей, как молодой труп, хищной, как молодой труп. Не будем забывать, что красота принадлежит к числу скрытых, но мощных двигателей Истории. Примем во внимание, что не только девушка дрожит за свою красоту, что дрожь свойственна и парням… так что этот студент, стоящий в очереди в кассу со своим бумажником, автомобилем и невестой, со своей мещански-зажиточной жизнью, которая у него устаканилась, но он отравлен ядом той молодой красоты-ужаса, это ностальгия, в которой он ни за что не признается. Заметим еще, что немец как таковой, похоже, такое существо, которое особенно подвержено как уродству, так и красоте. Любовь к науке и технике часто ввергает его в абсолютную эстетическую бесчувственность, в тяжелый, абстрактный педантизм, в очках, с пивом и с блокнотом; но в то же самое время, с другой стороны, бессмертный его лиризм и романтизм отдают его Музам. Так что этот студент в очереди в кассу, где продают уже препарированную поэзию, в рамках рациональ-нофункционального разделения на производство и потребление, порой испытывает глухое и бешеное отвращение, точь-в-точь как если бы он покупал билет в бордель, а потом, развалившийся в кресле, довольный комфортом, который предоставляет ему зал, в меру брезгливый, дрожит, чувствуя возможность уст своих, холодом, страхом, голодом искривленных, поездом увозимых и — Нарцисс — чувствует на устах своих поцелуй тех, солдатских уст своих.

Пожилые, со взором, вонзенным в былое… словно рыболовы, чтобы в темной проклятой воде поймать отражение некогда бывшего на них лица… грозного… наивного… Молодые дрожат, обеспокоенные подземной близостью ровесника… Кто из современных немецких поэтов сподобился выразить эту поэзию? Не знаю такого. И ни один из языков, на которых сегодня говорят в Берлине, ни этот жизненно-практический, ни политический, ни язык теории, веры, морали не в состоянии докопаться до того места под землей, где лежат невинный грех, отвратительная красота, умерщвленная жизнь, живущая смерть. И ни одна красота на поверхности, которая ездит в машине, на мотоцикле, плавает в реке, прыгает с шестом, ходит в кино, ест сэндвич, не в состоянии притупить жало той красоты, которая день превращает в ночь.

Концерты и выставки, театры и кино, лекции и декламации… Конечно. Современно. Рационализировано, организовано, все более «научно». Конечно. Но ты, поэт, если ты хочешь добраться до истока, ты должен спуститься в подземелья. Я ожидаю увидеть тебя чем-то вроде бога о двух лицах.

Спустя год, в мае 1964-го, я покинул Берлин обессиленный, едва сумел забраться в самолет. Болезнь затаилась во мне уже в первые месяцы моего пребывания, а снег, дождь, ветер и тучи северного неба, не виденного мною четверть века, подтолкнули ее и развили. Два месяца в больнице. Плохим гостем я оказался.

Во время болезни я редактировал, только для себя, «Дневник навигации» по морю, которое я называл «Берзее». Да… Берлин был морем… а я плыл и плыл по бурливым… облитым солнечным светом… черным водам…

В течение всего моего пребывания в Европе я чувствовал себя немощным. Вот и этот дневник — это всего лишь столкновение моего существования — ослабленного, чахлого — с существованием Европы; и моя слабость, моя усталость должны были заразить… Ох! Напрасно призывал я молодость, чтобы выбраться из моего существования, уже достаточно несущественного, из реальности недостаточно реальной.

Через двадцать пять лет, проеденный временем и пространством, я приплыл… У меня не хватило сил преодолеть каменную чуждость Европы. В течение лет моего аргентинского изгнания я как мог старался хранить ей верность. Поэтому вполне справедливо, что в Париже, в Берлине, я почувствовал себя как дома, я, европеец. Столько друзей. Читатели. Такое деликатное обхождение. И все же я был слишком слаб физически, болезнь практически высосала меня. Я слишком глубоко укоренился в Аргентине. Поэтому, когда Аргентина ушла от меня на задний план, растворилась, Европа встала передо мною словно пирамида, как сфинкс или неизвестная планета, как фатаморгана: она уже не моя, я не узнаю ее, не могу отыскать ее ни во времени, ни в пространстве.

И она не дается мне, ослабленному.

Я ощущал себя потерянным, когда покидал Буэнос-Айрес.

Я потерян.

Возвращаться в Аргентину? Если бы я вернулся, я бы вернулся только в прошлое.

Ни разу, пока я был в Европе, нигде, ни в Клермон-Ферране, ни в Руайомоне, ни в Париже, ни в Берлине я не выпил даже чашечки кофе, которая была бы «настоящей», «обычной», а не возникшей из бездны и подвешенной в вакууме бесконечности.

Согласитесь, что в моей польской душе Берлин, этот, послевоенный, должен был бы вызвать бурю мстительности, негодования, симпатии, восхищения, осуждения, страха, уважения, дружбы, вражды — и для всех этих чувств, и для многих других нашлось бы место… Так вот не нашлось.