Голоса - Борис Сергеевич Гречин

Андрей Михайлович поджал губы несколько юмористически, ничего не отвечая. Ещё некоторое время мы продолжили слушать, дождавшись выразительной паузы, такой долгой, что она показалась мне концом произведения.

— Господи, какой Бах? — осенило меня вдруг. — Это же Моцарт, Фантазия ре-минор!

Могилёв негромко удовлетворённо рассмеялся, кивая.

— А ведь так сразу и не скажешь, верно? — заметил он.

— Ещё бы: это насквозь «баховский» Моцарт, — подтвердил я.

— Мне было интересно, — пояснил Андрей Михайлович, одновременно немного убавив звук и превратив его в фоновый, — насколько манера исполнителя сумеет ввести вас в заблуждение. А ведь, строго говоря, он ничего не изменил в нотном тексте! Только замедлил темп, как бы уравновешивая его, да ещё эти staccato. Знаете, в одном из интервью Гульд сказал, кажется, что staccato — естественное, натуральное, первичное состояние музыки. А паузы, какие роскошные паузы! Специально посчитал: одна из пауз составляет здесь восемь секунд. Но, собственно, у меня был свой умысел! Я должен сказать, что это исполнение я предпочитаю всем прочим. И ведь оно имеет право быть, оно полностью оправдано внутри себя, вы согласны? А между тем это же не Моцарт! По крайней мере, не совсем Моцарт: это не вполне соответствует его подвижному и живому характеру. Скажем так: это — глубоко субъективный Моцарт, не вполне исторический. Но я его принимаю и, больше того, снимаю перед ним шляпу. Субъективность при прочтении всем известных вещей имеет свой смысл и своё место, если только она относится к изначальному материалу с должным уважением. Возможно, мы были не самыми подходящими человеческими инструментами для персонажей, в характер которых решили погрузиться. Но что такое подходящий инструмент? Вот ещё позвольте-ка… — он нажал новую кнопку на пульте дистанционного управления, и библиотека наполнилась несомненно баховской мелодией, но в несколько причудливом звучании.

— Ну, это Бах, что-нибудь из ХТК[11] или «Искусства фуги», — отозвался я. — Второй раз вы меня не обманете.

— Даже и не собирался! Верно, это Контрапункт восемь из «Искусства фуги», — подтвердил мой собеседник. — А инструмент?

— Фисгармония? — предположил я.

— Нет.

— Что-то в любом случае духовое: шарманка? Механическое духовое пианино? — продолжал я догадываться.

— Нет, да нет же! Это саксофон. Да, представьте себе: берлинский квартет из четырёх саксофонистов. А ведь звучит, правда? То есть тоже звучит?

— Да уж, — пробормотал автор. — Не думал, что Бах может быть таким чувственным: это ведь почти неприлично… Я только одного не понимаю: зачем вы продолжаете меня убеждать в оправданности вашего тогдашнего метода? Я уже его признаю, я уже верю, я бы не сидел здесь иначе!

— Затем, дорогой коллега, что я сам верю не до конца, — пояснил Могилёв. — Считайте, что я продолжаю убеждать сам себя. Занимайся я этим проектом сейчас, я, возможно, всё сделал бы по-другому. Или не всё — или, может быть, я ничего бы не менял. Проблема ещё в том, что мы не можем произвольно заниматься чем угодно в любое время жизни. Разный возраст — это разный опыт, но и разная свежесть и острота ума, разная мера жизненных сил, разные возможности, наконец.

— А я вот поражаюсь широте ваших интересов, в том числе музыкальной, — заметил я. — Не лень вам было слушать интервью Гульда! У меня бы точно не хватило терпения.

— У библиотекаря бывает много свободного времени… Ну что, приступим?

— Да, конечно! — подтвердил я. — Знаете, у меня с собой запись нашей первой беседы. Вы не хотите на неё взглянуть?

— Само собой! Даже с удовольствием.

[2]

Андрей Михайлович действительно просмотрел текст первой главы, быстро, но внимательно.

— Всё отлично, — подытожил он. — Есть, конечно, пара вещей, которые можно изменить.

— А именно?

— Во-первых, то, как вы изображаете вашего покорного слугу: как некоего усовершенствовавшегося в мудрости патриарха. Это совсем зря!

— Мне так не показалось, — возразил я, — то есть не показалось, что я вас так изображаю. А если и так, считайте, что это моё прочтение и мои собственные глаза, через которые я вас вижу. — Собеседник, слегка улыбаясь, развёл руками, как бы показывая, что бессилен перед этим аргументом. — А вторая вещь?

— Представьте себе, это пунктуация!

— Да? — растерялся я.

— Да: вы так робко держитесь за правила, обозначая прямую речь внутри прямой речи кавычками.

— А как ещё можно?

— Дайте её мелким шрифтом!

— Я подумаю… — уклонился я от обещания.

— И кстати, почему бы вам не вставлять в ваш текст отрывки из «Голосов»? — предложил Андрей Михайлович. — Вот, например, уже в первую главу просится список основных источников.[12] — Я невольно улыбнулся, и эта улыбка не укрылась от внимания собеседника, который сразу отреагировал: — Нет-нет, не настаиваю! Само собой, мы, историки, готовы ради большей добросовестности растоптать любую художественность, и я понимаю эту вашу улыбку.

Я обещал подумать, и с благодарностью принял его предложение цитировать текст его сборника.

— Но не томите меня, в конце концов! — прибавил я с шутливой экспрессией. — Ваша аспирантка согласилась быть её величеством. А что было дальше?

[3]

— А дальше я провёл достаточно скучные выходные, в которых единственным цветным пятном, или, вернее, кляксой стали мои звонки педагогам, — приступил к рассказу историк.

— Почему кляксой?

— Ну, я со всеми договорился без труда, кроме «Цивилизации» — «Истории цивилизации», то есть, — но вот с этим предметом вышла, действительно, клякса!

Цивилизацию у четвёртого курса вела одна мадам с какой-то заурядной фамилией — Смирнова, что ли, или Сидорова… Севостьянова, вспомнил! Но имя и отчество у неё были роскошные: Ирина Олеговна.

Я позвонил ей вечером воскресенья, извинился за беспокойство, объяснил суть проблемы, вежливо попросил о возможности зачёта «автоматом» для группы сто сорок один — и наткнулся вот на какой вопрос:

«А вы считаете «Историю цивилизаций» маловажным предметом, Андрей Михайлович?»

Я что-то залепетал о том, что, конечно, не считаю, а эта Севостьянова не унималась:

«Значит, то, как наша с вами цивилизация вписана в общемировой контекст, кем являются русские для всего мира, как мы выглядим в чужих глазах, — это всё тьфу, это даже внимания не стоит, если можно целую группу снять с занятий?»

Я тут заикнулся про письменные конспекты — и, осмелев, добавил, что грант президентский, что можно, в виде исключения, и пойти навстречу… В ответ мне сказали:

«А что, предполагается именно студенческая работа?» (Тут она угадала, это было уязвимое место моего проекта.) «Или вы снова, вы как кафедра, имею в виду, снова на дармовщинку используете общефакультетские ресурсы? Что же мы не догадались привлечь студентов к работам по кафедре? Стены там покрасить… Может быть, потому что по-другому представляем себе предназначение вуза и задачи преподавателей?