Драгоценность, которая была нашей - Колин Декстер

— Я скоро-скоро позабочусь об этом, дорогая!

— И тут так жутко. Мне здесь не нравится, Майк.

Он так и думал, ещё тогда, когда они в половине девятого пролезли в парк через заросли живой изгороди, когда целовал её, замедлив шаг на Радужном мостике, над бурлящим стремительным потоком, прикидывая, достаточно ли тепло, чтобы продолжать проникновение под верхнее платье девушки, которая в этот не слишком холодный вечер оделась словно для антарктической экспедиции. Теперь он встал и (как ей показалось) поразительно галантным, даже почти ласковым жестом застегнул ту единственную пуговицу на её блузке, которую ему удалось за это время расстегнуть.

— Ага! Становится прохладно, правда? — соврал он.

Когда они вышли из калитки, на поверхности воды сверкала яркая луна, и у Карен зашевелились сомнения, уж не обидела ли она этого весёлого, живого паренька, но тут её глаза остановились на каком-то предмете, лежащем прямо перед ними поперёк бетонного водосброса.

— А-а-а-а-а!

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава двадцатая

Как парашют в небосводе,

Трепещет медуза луны

В синей поверхности волн.

Телефон зазвонил совершенно не вовремя, именно тогда, когда, вслушиваясь в медленные звуки дворжаковского «Американского квартета», Морс мучительно колебался, не зная, не стоит ли поставить эту восхитительную вещь восьмой в своих записях вместо «In Paradisum» из «Реквиема» Форе. Телефон звонил уже второй раз за этот вечер. Несколько раньше Льюис усталым голосом сообщил Морсу, что мистер Эдди Стрэттон сразу же после обеда куда-то уехал — с железнодорожного вокзала — и до сих пор не вернулся в «Рэндольф». Естественно, такое долгое отсутствие беспокоило сержанта, особенно если учесть… хм… некоторые обстоятельства, да, и ещё в Кидлингтон несколько минут назад звонил разнервничавшийся Ашенден и спрашивал, не знает ли об этом чего-нибудь полиция. Поэтому Льюис подумал, что, наверное, стоит доложить перед уходом домой… Тот, первый звонок Морс выслушал, если можно так выразиться, вполуха, но второй звонок пробудил у него несомненный интерес.

Когда на место происшествия приехал Морс, там уже находились Льюис с Максом, и медэксперт (совсем не к месту одетый в смокинг) тут же ввёл главного инспектора в курс дела, причём весьма возбуждённо и цветисто:

— Мертвец лежал там, Морс. — Он махнул рукой в сторону залитой лунным светом водной поверхности у водосброса. — «Что-то беловатое, длинное, непонятное», как выразилась юная леди. Неплохо сказано, а? Кто-то сплавил его сюда по воде, подталкивая лодочным шестом, и, когда я приехал, его тело, его нагое, похожее на губку мокрое тело, было прибито течением к самому берегу — вот здесь, — как раз перед кабинками для раздевания, лицом вниз, на голове ни следа крови, всё смыто водой, кровищи же, я думаю, Морс, было много, а волосы колыхались, вверх-вниз, вверх-вниз…

— Ты что, Макс, выучил всё это наизусть и репетировал?

— Я пил, мой мальчик, пил… волосы колыхались, изгибаясь вверх-вниз, словно выбившаяся из сил медуза.

— Очень красиво!

— Я это вычитал, про волосы, не помню где. Жалко не воспользоваться, правда?

— Ты хочешь сказать, что он давно не стригся?

— У тебя совсем не поэтическая душа.

— Ну а сегодня какой ещё был приём?

— В управлении здравоохранения Оксфордшира. Приглашён не как-нибудь, а в качестве почётного лектора!

Макс оттянул свой галстук-бабочку указательным пальцем правой руки, отпустил её, она щёлкнула резинкой, и потом тем же пальцем показал на фигуру человека, покрытую пластиковой простынёй и лежащую на мокрой траве у самого края плёса.

— Кто это? — негромко спросил Морс.

— А я-то думал, ты мне скажешь. Ведь ты детектив, Морс. Догадайся!

— Семидесятилетний калифорниец, у которого вчера умерла жена, согласно мнению самых компетентных медицинских экспертов, в результате самых естественных осложнений со здоровьем.

— А он отчего умер?

— Он? Покончил с собой, утопился, часа три или четыре назад, когда начало смеркаться. А когда труп несло течением, голова ударилась о торчащую ветку дерева. Хочешь ещё что-нибудь узнать?

— Двойка тебе, Морс! Я не уверен, что он не американец и что совсем недавно был разлучён с женой. Но в том, что ему нет семидесяти, даю голову на отсечение! Скорее, лет за сорок, можешь поставить свою пенсию, что за сорок.

— Я намереваюсь сохранить пенсию, спасибо.

— Ну, смотри, как хочешь.

Макс сдёрнул простыню с трупа, и даже Льюис второй раз за этот вечер непроизвольно передёрнулся. Морс же смотрел только одну или две секунды, потом глубоко вдохнул и на мгновение наклонил голову, как будто у него случился позыв к рвоте, и тут же отвернулся. Ему стало сразу ясно, что, как сказал Макс, крови было много, что тело принадлежало сравнительно молодому человеку и что это тело человека, которого не так давно допрашивал (и к тому же с такой неприязнью) Морс, человека, у которого отняли волверкотскую реликвию, а теперь отняли и жизнь.

Это был доктор Теодор Кемп.

Макс укладывал свой саквояж в багажник машины, когда к нему неторопливой походкой подошёл Морс.

— Ты, Макс, приехал сюда рано?

— Так я был буквально за углом, мой дорогой мальчик. Школа патологии Уильяма Данна. Знаешь?

— Как он умер?

— Кровь, возможно, свернулась до того, как он попал в воду.

— Ты не шутишь? Никогда раньше не слышал, чтобы ты заявлял с такой определённостью!

— Я это знаю, Морс. Извини. Это от выпитого.

— Но завтра будешь знать наверняка?

— «Ах, завтра, ах, завтра, завтра»[9].

— Значит, это не самоубийство?

— О нет, Морс. Это ты так решил.

— Категорически?

— Но ведь я всего-навсего патологоанатом.

— Сколько времени он пробыл в воде?

— Трудно сказать.

— Примерно?

— Восемь, семь, шесть, пять, четыре часа… Примерно, так ты сказал?

— Очень тебе признателен.

Макс подошёл к передней дверце машины.

— Да, кстати, я разговаривал с доктором Суейном сегодня вечером. Он будет жаловаться на тебя начальнику полиции.

— Спокойной ночи, Макс.

— И тебе тоже, Морс.

Когда врач уехал, Морс с неожиданной злостью обрушился на своего злополучного сержанта:

— Льюис, ты сказал мне, что мистер Эдди, как его, чёрт побери, Стрэттон при совершенно подозрительных обстоятельствах пропал начиная с послеобеденного времени и что совсем наложивший в штаны Ашенден звонил тебе…

— Не говорил я этого! Ничего я не говорил!

— Тогда чего ты мне говорил?

— Я, значит, сказал, что Стрэттон отправился в самоволку. И ещё сказал, что доктор Кемп так и не появился на вокзале, когда за ним прислали такси, чтобы отвезти в гостиницу.

— Во сколько это было?

— В три часа, сэр.

— Хм. Значит, если вдруг окажется, что на голове у него здоровая дырка… и если эту дырку ему сделали, а не он сам благоприобрел её… скажем, семь часов назад… Говоришь, Льюис, доктор Кемп опять объявился в Оксфорде в три часа?

— В том-то и дело, что не объявился в Оксфорде, сэр.

Сколько света — жёлтого от фонарей вдоль берега реки, белого от вспышек фотоаппаратов, с которыми работают полицейские эксперты, синего от огней полицейских машин, всё ещё не уехавших с места происшествия. Но никакого просветления в голове у Морса. Можно было бы, конечно, часок-другой поболтаться здесь, прикидываясь, будто тебе всё известно и что не приходится гадать, где и что ему или кому-нибудь другому следует искать. Или можно было бы поехать в участок и придумать несколько направлений расследования для сотрудников, которые по мере приближения рассвета будут выглядеть всё более неумытыми, помятыми и неумелыми.

Но был ещё один вариант. Можно поехать в «Рэндольф» и разобраться с этим вралём Ашенденом! Бар ещё открыт, так ведь? По крайней мере, для проживающих в гостинице. Ну, конечно, ведь в пятизвёздочном отеле бар никогда не закрывается? Разве не за это платишь? Да! Временами, как сегодня, случается, что удовольствие и долг самым приятным образом совпадают. Проинструктировав должным образом Льюиса не торчать здесь больше двух часов, Морс покинул Радость Пастора.

Через двадцать пять минут после отъезда Морса Льюис нашёл первую серьёзную улику: лист жёлтой бумаги с расписанием «Тура по историческим городам Англии», последняя строчка расписания на этот день была решительно вычеркнута шариковой ручкой, и на листке теперь значилось: «7.30 — 8.00 вечера — ужин».

Глава двадцать первая

Сгущалась тьма, но ты — ты не являлась.