Тайная геометрия - Александр Скрягин

В это время один из красно-белых поплавков нырнул в воду, а потом высоко подпрыгнул над зеленой поверхностью, снова нырнул и, выставив наружу самый кончик, задрожал, будто в лихорадке.

Клинков вскочил и бросился к удочке. Выдернул бамбуковый прут из песка, взмахнул, и на солнце сверкнула золотая рыбка. Окунь. Очень приличный размером.

Валера бережно снял ее с крючка и, бросил в наполненное водой синее пластмассовое ведро.

– Ну, что, Алексеич! Ушица-то поспела! – вытирая руки свежей белой ветошью для очистки стекол маячного фонаря, спросил он. – Попробуешь?

Запах на берегу стоял такой, что Ефим не смог удержаться. И хотя долг своими серебряными трубами звал его с уютного берега на асфальтовые улицы научного городка, он, против своей воли, кивнул:

– Попробую, если лишняя тарелка найдется.

– Все найдется! – заверил Клинков, направляясь к лижущей песок воде. Подойдя к крохотным волнам вплотную, он нагнулся и вытащил из воды бутылку с винтовой пробкой.

– И даже холодненькая водочка найдется! – с довольным видом пропел предусмотрительный смотритель маяка.

– Валера, а про то, что кто-то залез в здание «Топологии» ты ничего случайно не слышал, а? – спросил майор, когда Клинков большой столовской поварешкой разливал уху в стальные армейские тарелки.

– Про «Топологию»? – переспросил бакенщик. – Про «Топологию» не слышал.

Он неторопливо разлил водку в маленькие граненые стопочки.

– Ну, будем! – сказал он и выплеснул живительный напиток в раскрытую пасть.

Понюхал кусочек ржаного хлеба и спросил:

– А ты чего воздерживаешься, Алексеич?

– Не до этого, – сердито отмахнулся Ефим.

– А, ну, хозяин – барин, – кивнул Клинков и налег на уху.

Зачерпнул ложкой наваристую юшку и майор.

Уха оправдала его ожидания. Знатная получилась у Валеры уха.

Выпив вторую рюмку, Клинков совсем расслабился, распустил морщины на поджаренном на солнце лице и благодушно произнес:

– Еще этот парень говорил, дескать, если эти секретные очки наденешь, многие дома рядом оказываются. Без очков далеко. А в очках – близко. Стена – к стене! Вот, вроде, он про «Наш дом» и… точно – «Топологию», эту самую! – и говорил! Когда простыми-то глазами смотришь, между ними – дорога, а в тех секретных очках посмотришь: дорога, как была, так и есть, а только крышами они – в притык! С крыши «Нашего дома» до крыши «Топологии», перешагнуть можно! Вот такое он говорил… А про то, что кто-то в «Топологию» лазил, нет, такого не говорил.

Странные вещи выдавал старый рецидивист. В высшей степени странные. Майор сидел, крутил в голове разные мысли и не знал, на чем остановиться.

Валера помолчал, что-то прикидывая, потом продолжил:

– Да и кто туда полезет? Там возни сколько! Решетки! Сигнализация! Сторожа! И, главное, зачем лезть-то? Что там такого ценного взять-то можно? Эти, смехолоты для рыбаков? Так, их сбывать замучишься! Кому они нужны, тех раз-два и обчелся! Значит, опера около них тебя ждать и будут. На сбыте и спалишься!

Мимикьянов съел всю чашку. Даже поскреб ложкой по стальному дну. От добавки отказался, только собрав всю силу воли. Сделав это, майор порадовался, значит, она у него все-таки есть! Пигот не прав!

Пожав бакенщику багровую лапу, майор отправился вверх по глиняной лестнице, зажатой меж земляных стен с торчащими из них ровно обрезанными жилами древесных корней.

Оказавшись на обрыве, он перевел дух и сразу понял: в сыром хвойном воздухе неслышно играл рояль. Возможно, его дрожащие звуки рождались где-то в залитой солнцем водной дали. А, может быть, в темных вершинах сибирских сосен. Ефим узнал автора музыки. Конечно, это был великий Бетховен. Постоянно задающий себе вопросы. Отвечающий на них. И тут же отвергающий собственные ответы.

У кромки небольшого рукотворного моря вставшим на задние клешни большим черным крабом виднелся Валера Клинков. Подняв голову вверх, он смотрел на обрыв, где стоял майор.

Заметив, что Ефим смотрит на него, ветеран исправительных учреждений поднял правую руку и покачал ей над своей белой бедовой головой.

13. Майор уходит в Историю

Майор углубился в сосновый бор.

Песчаная дорожка сама ложилась под ноги. Подошвы летних туфель иногда слегка прокатывались по скользким прошлогодним иголкам. Сосны взирали со своей головокружительной высоты с легким любопытством.

Где-то в вышине, то ли поигрывал легкий августовский ветерок, то ли невидимые скрипка выводили такты Кончерто Гроссо великого Паганини. Наверное, думал, Ефим, соснам тоже нравится волшебный Николо. Не случайно, итальянские мастера делали корпуса скрипок исключительно из звонкого соснового дерева.

Валера Клинков как будто не сказал майору ничего определенного. Но это – как посмотреть. Можно, напротив, утверждать, что ветеран исправительных учреждений сказал ему очень много.

Раздумывая над услышанным от смотрителя маяка, Ефим вспомнил лекцию, прослушанную им на курсах повышения квалификации в Новосибирске.

На занятии шла речь о грамотном взаимодействии фронтовой и агентурной разведок. В качестве примера приводилась операция, проведенная в апреле 1945 года. Ее целью был захват до подхода частей союзников на вилле одного нацистского деятеля большой коллекции исторических документов, изъятых им во время войны из музеев и частных собраний различных странах Европы. Вилла была расположена в восточных предгорьях Альп. Звали ее владельца Отто Янке. Он являлся крупнейшим разведчиком гитлеровской Германии.

Среди захваченных ценностей, подчеркивалось в лекции, находился и знаменитый трактат итальянского философа Джордано Бруно из Нолы. Трактат именовался «О настоящем виде пространства».

Особого упоминания в лекции эта работа удостоилась потому, что именно за ней в течение многих веков безуспешно охотились европейские монархи, монахи Ордена иезуитов и отчаянные авантюристы. После Первой Мировой войны к ним присоединились специальные службы ведущих государств Европы и Северной Америки.

Причина, по которой данная рукопись имела такую большую ценность, в лекции, посвященной взаимодействию различных подразделений разведки, не упоминалась. Читавший лекцию полковник, ответить на этот вопрос не смог, не захотел или не имел права. На вопрос, о дальнейшей судьбе рукописи, он ответил, что она была передана «на самый верх». И добавил, что за операцию по обнаружению этой рукописи группа офицеров «Смерша» была представлена к высшим правительственным наградам.

Вопрос этот майора заинтересовал.

Что он тогда знал о Джордано Бруно? Только то, что написано в школьном учебнике.

Средневековый философ. Родился в 1548 году. В молодости принял монашеский обет в ордене Доминиканцев. В результате обвинений в непочтительном отношении к основам веры вынужден был покинуть пределы Италии. Занимался философией. Преподавал в университетах Женевы, Парижа, Оксфорда, Виттемберга и других городах Европы. В 1600 году сожжен на площади Цветов в Риме за вольнодумство. Первым в средневековой Европе выдвинул идею о бесконечности Вселенной и множественности обитаемых миров.

«За такие вещи Инквизиция, возможно, сжечь и могла», – думал майор, – тут все как будто ясно. Не ясно другое: не за рукописью же, утверждавшей эти истины, три с половиной века подряд охотились самые могущественные властители государств, изворотливые авантюристы и разведывательные службы крупнейших государств мира? Всем перечисленным лицам и организациям все эти годы и без того было чем заняться…»

Была здесь какая-то тайна.

Мимикьянов решил ознакомится с жизнью средневекового философа. Он набрал книг, посвященных итальянскому философу. Вечерами, когда его однокашники отправлялись на прогулки по пивным точкам центральных улиц, приступил к их неторопливому изучению.

И чем больше читал, тем больше приходил в недоумение.

О Джордано Бруно было написано много, и, казалось, известно почти все. Но Ефим-то был профессиональным контрразведчиком. Получая информацию о том или ином событии, он умел воссоздавать в своей голове живую модель происходивших событий. И, читая, толстые монографии, все время ловил себя на мысли: в описании жизни и смерти профессора философии концы с концами не сходятся. Модель все время будто спотыкается в своем движении, скрипит и, то и дело, распадается, на отдельные, плохо сочетающиеся друг с другом части.

Все в жизни человека, родившегося в маленьком городке Нола близ Неаполя, было непонятным.

Начиная с известного всем факта его сожжения на Римской площади Цветов.

Дело в том, что к концу шестнадцатого века руководство католической церкви уже поняло, как опасно баловаться с огнем. Оно перестало зажигать костры также легко, как домашняя хозяйка спички, что делало еще несколько десятилетий назад.

Именно такое отношение к огню, как универсальному средству воспитания религиозной веры в человеке, и привело к тому, что половина Европы в начале века выступила с протестом против власти католической церкви. Недовольные стала верить на свой особый манер. Из движения протеста против жестокого всевластия Папы Римского родился новый вариант христианства, который впоследствии так и стал именоваться историками – протестантизм. Миллионы людей приняли протестантский вариант христианства, отвергавший костер, как средство доказательства. Причем протестанты отстояли свою веру с оружием в руках. Это случилось в половине княжеств Германии, Женеве, Нидерландах и многих других землях Европы.