НРЗБ - Александр Жолковский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Парти подходила к концу. Стол был покрыт грязными тарелками, бутылками из-под водки и содовой, окурками, золотистой рыбной шелухой. Несколько блюд с тортами стояли почти нетронутые — на десерт, как всегда в русской компании, аппетита не хватило. Разговор, постепенно увядая, шел о вечных вопросах, планах на лето и перспективах реформ в России. Немногие американцы уже разошлись, и самые кощунственные заявления падали, как в вату, в привычные отечественные уши.
«Пока они откажутся от своего коллективизма, еще лет сто пройдет. Это у них не советское, а еще славянское, знаете, община, задруга».
«Задруга?»
«Ну да, задруга — большая семья у южных славян, вы что, по истории не проходили?»
«Во память. Но, знаете, жить в обществе и быть свободным от общества тоже нельзя».
«Поздравляю — Ленин, который, конечно, имел в виду, что общество это он».
«Ладно, тогда так: «Никто не остров» — Хемингуэй».
«Положим, Джон Донн…»
«Остров-шмостров, лишь бы не архипелаг».
«Архипелаг смотря какой. Мы прошлым летом были на Эгейском море. Мы сначала хотели из Израиля проехать в Мессопотамию — Бальбек там, Вавилон, но нас отговорили — жарко и толкучка».
«Туда бы сначала парочку нейтронных бомб кинуть, потом уже ехать».
«Вот ты скажи об этом американцам, они тебе съездят».
«Я недавно стал объяснять тут одним, что японцы им по гроб жизни благодарны должны быть за Хиросиму, так они говорят, этого не то что вслух произносить — думать и то нельзя».
«Вот тебе и свобода».
«A я бы им выдал из Гейне: «Чем больше я узнаю людей, тем больше я люблю собак».
«Да здесь о Гейне никто не слыхал».
«У меня приятель любил повторять эти слова, но жизнь отучила. Жена вечно таскала его к своим старикам, а у них собака, большой такой доберман, но глупый, всего его облизывал, пока он не развелся».
«Гейне тоже, наверно, для красного словца сказал. Вообще-то евреи собак не любят».
«Евреи и мусульмане».
«A я не понимаю, почему я обязан любить собак, мусульман, христиан и, раз на то пошло, евреев. Если вы так любите евреев, что ж вы все сидите здесь, а не в Израиле? Я, извините, терпеть не могу толпы, да и самые отборные экземпляры человеческого рода переношу только в ограниченных дозах и в специально отведенных местах».
«A карнавализация? Бахтин тебя по головке бы не погладил».
«Бахтин это типичное порождение сталинизма с его культом массы, подавляющей личность. Карнавал — не свободная стихия, а принудиловка, вроде посылки на картошку. Что если во время вашего карнавала я хочу в своей башне слоновой кости книжку почитать?»
«Почему же Бахтин так моден на Западе?»
«Массовая популярность ему как раз идет. Запад же только и мечтает избавиться от своей свободы».
«Ну, а в России почему? Там-то по свободе соскучились».
«Соскучились, но по-своему. Я помню, как однажды, в самый разгар оттепели, я был в Москве (сам я из Риги) и меня взяли с компанией за город, тогда это называлось в поход. Все свои ребята, туристы, интеллектуалы. Вождем у них был знаменитый молодой философ, Андрей, кажется, фамилии не запомнил. Его все знали, народу пришло куча, ну, протащились сколько-то там километров, и привал. Поели, все общее, еды навалом, а компоту, сливового, оказалось только две банки. Андрей говорит, будем делить на всех. Сосчитали людей, потом, применив какую-то хитрую математическую модель, вычислили, сколько в двух банках должно быть половинок слив, и, в восторге от собственной справедливости, разъели. Один только выискался оригинал, Юлик или Люсик, как-то так звали, говорит, чем делить, давайте лучше разыграем, пусть кому-нибудь одному или двоим достанется, зато они получат полное удовольствие. Ну, ему дали! «Индивидуалист! Ты хочешь все себе. Ты будешь есть, а я на тебя облизываться?!» Он стал объяснять, что сливового компота вообще не любит, а рассуждает ради принципа, но это не помогло. «Ах, сливовый Вашу светлость не устраивает? У вас принципы?! Какого же прикажете Вам подать — ананасного?»…»
«A про пирожное там ничего не говорилось?» — неожиданно перебила молчавшая до сих пор женщина. Она недавно переехала из Техаса и еще никого не знала. Все с интересом на нее посмотрели.
«Про пирожное?»
«Да, про неделимость пирожного на части как предмета роскоши, теряющего при расчленении бо́льшую часть своей ценности».
«Теперь, когда вы это говорите, припоминаю. A вы откуда знаете? Неужели вы тоже там были?»
«Нет, но я потом довольно хорошо знала всю эту компанию. В походы они уже не ходили, но пресловутая теорема о неделимости пирожного дебатировалась у них еще многие годы. На моей памяти она так и не была признана доказанной».
«Ну, теперь у нее есть шансы. A Андрея вы тоже знали?»
«Очень хорошо. Он был, да что я, наверняка, и остался, очень интересной фигурой. Мне вдруг вспомнилась одна забавная история с ним, только она не вполне аппетитная».
«Ничего, все уже поели. Рассказывайте».
«Я-то по образованию биолог, меня подобные вещи не смущают. Я расскажу, тем более, что имена вы, к счастью, слегка перепутали. И вообще, все это было давно и чуть ли не на другой планете».
2.«Андрей, — начала она свой рассказ, — был человек замечательный во многих отношениях. Талантливый философ (что-то он там придумал раньше американцев), турист и вообще мужчина хоть куда, всем помогал, диссидент… Но это ерунда по сравнению с его главной страстью…»
«Не иначе, бабы?»
«Бабы не то слово».
«Извините, женщины».
«И не просто женщины — жены».
«Чужие?»
«В том-то и дело, что свои».
«Сколько же у него было?»
«В лучшие годы — в среднем пять-шесть. Он был убежденный, преданный, заботливый многоженец. Он любил всех своих «жен», вместе с их детьми от прошлых браков, а еще больше — с его собственными. Жен он устраивал на работу, а детей в школы, в том числе специализированные — музыкальные, математические, спортивные. И у них не было не только никаких склок и ревности, но и никаких секретов. Все делалось, думалось и оценивалось сообща…»
«Какой-то утопический гарем. Что же, они так открыто и жили вместе?»
«Ну, жили, известно, как — кто где мог, и гусей нарочно тоже не дразнили, но друзья знали, да и принцип был такой, что это хорошо, они этим гордились».
«Они или он? Неужели бабы между собой не цапались?»
«Идея, повторяю, была, что это правильно. Поймите, мужик был — поискать, к тому же он в них во всех действительно души не чаял. Знаете, в народе говорят не «любит», а «жалеет». Вот он их жалел. Он и выбирал всегда каких-то незаметных, слабых, брошенных и — спасал».
«Мышек сереньких?»
«Да нет, почему. Это были женщины как женщины, нуждающиеся в мужчине-покровителе, отце семейства, лидере, и он был всем этим и его хватало на всех. A что это был вызов обществу, никого не смущало, наоборот, придавало новаторский оттенок. Тогда, если помните, все начиналось с нуля, догмы и предрассудки отметались, и это выглядело как еще один смелый эксперимент. Плюс все были молоды, немелочны, нацелены на духовное. Вместе ездили в походы, ходили на выставки, и заводилой был Андрей. Вдруг объявлялось, что все должны читать Дудинцева, идти на Пикассо и Монтана, разбираться в Рублеве…
Очередным, как здесь говорят, must оказался ансамбль солистов, созданный знаменитым полуопальным пианистом из группы самых ярких его учеников, в большинстве евреев, и исполнявший исключительно Баха. Попасть, разумеется, было невозможно, но на Андрея и всю его компанию билеты достала одна его бывшая студентка, такая Саночка Розенштейн. Она без мужа растила дочку, работала на двух работах, периодически решала всерьез заняться философией, обожала музыку и вечерами иногда устраивалась на эфемерную, но престижную должность — перелистывать ноты у концертирующих маэстро. Отсюда связи и билеты.
Ансамбль произвел фурор. Секрет состоял в том, что каждая партия исполнялась солистом-виртуозом и потому была отчетливо слышна, не сливаясь с другими в единый фон, как это бывает в обычном оркестре. Не знаю, в какой мере Андрей расслышал это сам, а в какой сыграли роль Саночкины объяснения, но некоторое время все только и говорили что о полифонизме 6-го Бранденбургского концерта. Все немедля ринулись в «Мелодию» и раскупили последние имевшиеся там пластинки; правда, новый ансамбль еще не записывался, и пришлось удовлетвориться тем, что было. Пластинку придирчиво прослушали (каждая по нескольку раз у себя и однажды все вместе, специально для этого собравшись у Андрея) и критически покачали головами — звучание было не то. Но решено было, что как память о концерте сойдет. Пластинку продолжали крутить, а однажды Андрей даже объявил, что, чем больше он слушает это исполнение, тем оно становится лучше, — не по хорошу мил, а по милу хорош.
Эти и другие музыкальные идеи он все чаще обсуждал с Саночкой, которую с восхищением цитировал к месту и не к месту, и люди, хорошо его знавшие, с улыбкой констатировали наступление первой фазы брачного цикла. За громкими публичными восторгами должно было последовать затишье, знаменующее тайный роман…»
