НРЗБ - Александр Жолковский

Начинал он издалека — с того места в «Хулио Хуренито», где великий провокатор призывает Ленина обрушиться на интеллигенцию, занятую ненужными народу вещами: «Поэты пишут стихи о мюридах и о черепахах Эпира, художники рисуют бороды и полоскательницы» и т. д. Профессор предлагал слушателям опознать «стихи о мюридах», а в ответ на их растерянное молчание раскрывал загадку сам. Мюрид обнаруживался в «Заместительнице» Пастернака: фотокарточка героини, ожив, несется, как ветер, как паровоз и как… мюрид!? Тут профессор углублялся в обсуждение фонетической переклички между словами «мюрид», «жмуря» и «пари», а также вероятности заимствования мюрида из «Хаджи Мурата» Толстого.

Разделавшись с мюридом, он переходил к «черепахе Эпира» из мандельштамовской «Пиерии». Он отмечал, что если Пастернак приводит в бешеное движение недавний момент и апеллирует к современному классику, то Мандельштам, наоборот, останавливает мгновение, предшествующее превращению черепахи в кифару древнегреческим поэтом Терпандром. Но в античной мифологии кифару создает не Терпандр, а Гермес, и потому основную часть доклада профессор посвящал тем структурным средствам, которыми Мандельштам оправдывает свою поэтическую вольность. Речь шла о сопоставлении «беспалости» черепахи с «сухими перстами» Терпандра и о созвучиях, связывающих певца с его инструментом: Пиерии — первый — Архипелага — перстенек — передушили — нерасторопна — черепаха — Эпираспящую — перевернет — Терпандра — перстов — предчувствуя. Профессор залюбовался стройностью аргументации, но усомнившись, что этой аллитерационной цепочкой он сможет приковать внимание слушателей, а главное, слушательниц, проклял тот час, когда решился вылезть из своей кабинетной скорлупы.

К счастью, поезд тащился еле-еле, останавливаясь, что называется, у каждого столба. Его медлительность подчеркивалась оживленным движением на автостраде, шедшей рядом с путями. Внимание профессора привлек серый «Ягуар», который, динамично маневрируя, опережал остальные машины. Когда он ненадолго поравнялся с профессором, тот успел рассмотреть за рулем господина с телефонной трубкой; видно было даже, как шевелятся губы, потом машина ушла вперед.

«Мало ему ехать и обгонять, — вырвалось у профессора, — он еще хочет держать руку на пульсе мира. Гомеровский эпос исключал параллельный монтаж: пока мы следим за данным героем, происходящее в других местах наглухо замирает. Поезд тем и хорош, что выключает тебя из жизни, обеспечивая надежное алиби, — подобно монастырю или, если угодно, браку, что, впрочем, одно и то же: недаром монахини называются невестами Христовыми. Время останавливается; любовь, ревность, соблазны честолюбия остаются за порогом, предоставляя человека его неторопливым медитациям. Как там в анекдоте? Жена должна была решать мелкие вопросы, а муж — крупные. Крупных вопросов не встретилось… Под укрытием брака человек как бы пережидает жизнь, чтобы уже можно было, наконец, умереть. Звучит довольно мрачно, но все зависит от точки зрения. В чем счастье? В том, чтобы испытать «все», то есть и бедность, болезни, унижения? Или в том, чтобы тебя пронесло мимо подводных рифов? И потом, это только говорится «все». Взять ту же любовь — ведь и она не что иное, как алиби, только с обратным знаком. Человек хватается за нее как за предлог для риска, как за справку об освобождении от повседневности. И смертью он загипнотизирован ничуть не меньше — готовится отчитаться перед собой на смертном одре, что жил, дескать, полной жизнью, времени не терял. A старится даже скорее, чем не живший, так что выходит баш на баш».

Придя к этому стоическому выводу, профессор поглядел в окно и увидел старого знакомого — владельца «Ягуара». Тот по-прежнему висел на телефоне, но почувствовав на себе взгляд профессора, затравленно посмотрел на него из своего аквариума. «Festina lente, тише едешь, дальше будешь», — злорадно телепатировал ему профессор. В другое время медлительность, будь то своя или чужая, бесила бы профессора. Но сегодня он охотно отключился, а вскоре и слегка задремал, зная, что приедет не раньше и не позже, чем суждено волей железнодорожных богов. Да и что может быть приятнее объективных задержек на пути к малопривлекательной цели — к зубному врачу, на конференцию, по матримониальным делам? Центр тяжести переносится с цели на самый маршрут, заоконное пространство скрадывается, стук колес баюкает, как ходики, и сквозь полусонное покачивание хочется только, чтобы сказка не кончалась…

Сон продолжался и даже сгустился, но в этом сгущении было что-то давящее. Не пробуждаясь, сознание профессора зарегистрировало знакомую боль в левой стороне шеи, сулившую полную иммобилизацию плечевого пояса, спины и таза. После недолгой бурной юности симптомы детской болезненности вернулись, хотя и в терпимой форме. Профессору представилось лицо врача, который в свое время с большой деликатностью диагностировал первый такой рецидив: «Наверно, вы неосторожно что-нибудь подняли…» Он тут же вспомнил, что́ именно он поднял тогда настолько неосторожно, что на целый месяц лишил себя этих акробатических удовольствий, вспомнил и совет врача — побольше плавать. «Не надо плакать, надо плавать», — привычно продекламировалось где-то в глубине, и перед его взором проплыла большая морская черепаха. Черепаха была, конечно, из недавно виденного фильма, но что она делала здесь? Ответ нашелся с похвальной быстротой, хотя не особенно утешительный: морская черепаха наглядно свидетельствовала о совместимости плавания с бесповоротным отвердением спины, да, кажется, и передней части тела. «Толку от этих упражнений! — махнул рукой профессор. Стоит подумать о жирных грузчиках и почтальонах, чтобы навсегда распроститься с идеей похудения». (Он не был толст, но возраст напоминал о себе, заставляя следить за фигурой.)

Махать рукой, хотя бы и во сне, было, конечно, рискованно; но болезненной отдачи в шею не последовало. Однако от испуга, а также от непонятного покалывания в пятке, он очнулся, и с удивлением отметил, что в купе почти совсем темно. «Долго же я спал», — сказал он себе, хотел потянуться и — не смог. Конечности профессора шевелились вроде бы свободно, но туловище было с обеих сторон зажато неподвижным панцырем. «Ничего себе вступило», — щегольнул он емким русским эквивалентом всех этих радикулитов и ишиасов. — «Как же я буду сходить с поезда?» Следовало осторожно разогнуть шею, помассировать спину и попробовать встать. Профессор поднял голову, и тут оказалось, что в противоположном углу кто-то сидит. Присутствие постороннего (или посторонней? это могла быть та женщина!) вносило коррективы. Надо было, не меняя позы и ничем не выдавая себя, оценить ситуацию. Во-первых, расплывшийся силуэт вряд ли мог принадлежать привлекательной даме, а во-вторых… что-то подсказывало ему, что в купе никто не входил, и следовательно, безобразно расплющенная фигура напротив — не что иное, как его собственное отражение в дверном зеркале. Правда, геометрия купе как будто опровергала эту гипотезу, и не было ничего проще, чем окончательно развеять ее, подняв руку или повернув голову, но что если силуэт повторит его жесты?! Он вообразил себе этот пантомимический дуэт, и страх совершенно сковал его члены. Простого выхода из сложившейся ситуации не было; но не было и спешки. Можно было втянуть голову в плечи, подождать и поразмыслить о способах обойти препятствие.

И прежде всего — освоиться с предлагаемыми обстоятельствами. Если, судя по ряду признаков, он каким-то образом временно превратился в черепаху, то это могло иметь и положительные стороны. Начать с того, что черепахи отличаются живучестью и долголетием. В некоторых мифологиях черепаха — символ устойчивости, на ней держится мир. Прочный двусторонний панцырь (профессор с трудом удержался, чтобы не постукать себя ногтем по груди) исключает кафкианские гадости вроде яблока, пробивающего оболочку Грегора. Да и кто кинет в него яблоко? В его случае речь явно не идет о проблемах с отцом или начальством; его страхи скорее интимного свойства. И если уж он, так сказать, носит все свое с собою, то он вполне может навести порядок в собственном доме.

Ободренный этими соображениями, он решился взглянуть на фигуру напротив. Она была на том же месте, но уже не казалась столь гротескной, несмотря на округлость очертаний, и профессор снова склонен был усмотреть в ней сходство с симпатичной попутчицей. Он настроился было на игривый лад, но похолодел от догадки, что начинает глядеть на мир черепашьими глазами. В любом случае, превращение не было полным — окажись все это правдой, он бы понятия не имел, как себя вести. Какова половая жизнь черепах? Кажется, они кладут яйца; «черепашьи яйца» звучат знакомо и даже съедобно. Но где у черепах половые органы, и вообще, разнополы ли они? Почему черепаха на всех языках женского рода? Недаром он не может отличить собственное отражение от женского силуэта! Профессор был готов на любой отчаянный жест, лишь бы освободиться от мучительных подозрений, но как его сделать?! Как ходят черепахи, в каком порядке переставляют ноги, ступают ли с пятки на носок или наоборот, — ничего этого он не знал и, видимо, интеллектуальным путем узнать не мог.