Король былого и грядущего - Теренс Хэнбери Уайт
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Известно ли вам, что в ту мрачную эпоху, которую мы изучаем, глядя в окно Гвиневеры, людям доставало благопристойности, чтобы подчиняться Католической Церкви, когда она налагала запрет на любые военные действия, – этот запрет назывался Божиим Перемирием, а длилось оно с пятницы до понедельника, а равно во весь Рождественский и Великий Посты? Неужели вы полагаете, что эти люди с их битвами, голодом, Черной Смертью и рабством были менее просвещенными, нежели мы с нашими войнами, блокадами, гриппом и всеобщей воинской повинностью? Пусть они даже были настолько глупы, что верили, будто Земля является центром Вселенной, сами-то мы разве не верим, что человек – это цвет творения?
Если рыбы потратили миллион лет на превращение в рептилий, так ли уж неузнаваемо переменился Человек за несколько прожитых нами столетий?
4
Закат рыцарства – вот что наблюдали из башенного окна Ланселот с Гвиневерой. Силуэты их темных профилей долго оставались явственными на фоне меркнущего неба. Профиль Ланселота, старого и страховидного, напоминал своими очертаниями профиль горгульи. Такой же лик, погруженный в ужасное созерцание, мог глядеть с собора Нотр-Дам, построенного при жизни Ланселота. Впрочем, лицо достигшего зрелости Ланселота исполнилось благородства, прежде ему несвойственного. Жуткие линии его углубились и успокоились, превратившись в складки, свидетельствующие о силе. Подобно бульдогу, с которым природа обошлась хуже, чем с кем бы то ни было из собак, Ланселот обрел наконец лицо, внушающее доверие.
Самое трогательное состояло в том, что эти двое пели. Голоса их, уже не полнозвучные, как у людей в расцвете молодых сил, еще сохранили способность уверенно вести мелодию. Пусть даже и слабые, они оставались чистыми и поддерживали друг дружку.
Как месяц Май придет, – пел Ланселот:
И солнце обольет
Лучами день младой,
Уж мне не страшен бой.
– Когда, – пела Гвиневера, –
Когда небесный свод
Вкруг солнце обойдет,
Пускай приходит мгла,
О ночь, ты мне мила.
– Но ах! – выпевали оба, –
Но ах! И день, и ночь
Уйдут когда-то прочь,
И для души остылой
Ничто не будет мило.
Маленький настольный орган издал неожиданную трель, они прервали пение, и Ланселот сказал:
– Хороший у тебя голос. Мой, боюсь, становится скрипучим.
– А ты бы пил поменьше.
– Ну, это уже нечестно! Да я со времен Грааля, считай, спиртного почти и в рот не беру.
– Я бы предпочла, чтобы ты и вовсе не пил.
– Что ж, значит, бросаю пить – даже воду. Вот умру у твоих ног от жажды, и Артур устроит мне роскошные похороны, а тебе никогда моей погибели не простит.
– Да, и я отправлюсь за мои грехи в монастырь и буду жить счастливо до скончания дней. Что мы теперь споем?
– Ничего, – сказал Ланселот. – Мне не хочется петь. Иди сюда, Дженни, сядь рядом со мной.
– Тебя что-то гнетет?
– Нет. Я в жизни не был так счастлив. Да, думаю, и не буду.
– Отчего же ты счастлив?
– Не знаю. Оттого, что весна все же пришла, а впереди у нас веселое лето. Руки у тебя опять потемнеют, вот здесь, наверху, кожа слегка зарумянится, и порозовеют скругленья локтей. Знаешь, что я больше всего люблю в твоих руках? Изгибы – складки над локтями, к примеру.
Гвиневера уклонилась от этих чарующих комплиментов.
– Интересно, чем сейчас занят Артур?
– Артур навещает Гавейнов, а я говорю о твоих локтях.
– Я слышу.
– Дженни, я счастлив, оттого что ты распоряжаешься мной. Вот и все объяснение. Пристаешь ко мне, чтобы я пил поменьше. Мне нравится, что ты заботишься обо мне, говоришь, что я должен делать.
– По-моему, ты в этом нуждаешься.
– Нуждаюсь, – подтвердил он. И вдруг с внезапностью, удивившей обоих: – Можно, я сегодня приду?
– Нет.
– Почему?
– Ланс, ну что ты спрашиваешь! Ты же знаешь, Артур дома, это слишком опасно.
– Артур не против.
– Если Артур вынужден будет поймать нас, – рассудительно сказала она, – ему придется нас убить.
С этим он не согласился.
– Да Артур все про нас знает. Его и Мерлин предупреждал со всеми подробностями, и Моргана ле Фэй прислала ему два совершенно прозрачных намека, и потом еще эта история с сэром Мелиагрансом. Он никогда не станет ловить нас, если его не заставят.
– Ланселот, – сердито сказала она, – я не могу позволить тебе говорить об Артуре так, словно он какой-нибудь сводник.
– А я и не говорю о нем так. Он лучший мой друг, и я люблю его.
– Ну, значит, ты говоришь обо мне так, словно я еще и похуже.
– Вот именно так ты себя сейчас и ведешь.
– Очень хорошо! Если тебе нечего больше сказать, лучше уйди.
– Чтобы ты могла без помехи лечь с ним в постель, я так понимаю.
– Ланселот!
– Ах, Дженни! – Он вскочил, легкий, как прежде, и поймал ее, не давая уйти. – Не сердись. Прости, если я обидел тебя.
– Убирайся! Оставь меня в покое!
Но Ланселот держал ее по-прежнему крепко, как человек, не дающий дикой зверушке вырваться и удрать.
– Не сердись. Прости. Ты ведь знаешь, я так не думаю.
– Животное ты все-таки.
– Нет. И я не животное, и ты не животное. Дженни, я буду тебя держать, пока ты не перестанешь злиться. Я сказал это, потому что почувствовал себя несчастным.
Ее голос, глухой и сдавленный, жалобно произнес:
– Только сию минуту ты говорил, что счастлив.
– Ну, говорил. И все равно я несчастен, и весь свет мне не мил.
– Думаешь, только тебе одному?
– Нет, не думаю. Прости мне мои слова. Мне самому они радости не прибавили. Будь умницей, ладно? И не заставляй меня мучиться еще сильнее.
Гвиневера смягчилась. Годы умерили пылкость их прежних ссор.
– Ладно.
Но улыбка ее и податливость лишь заново разбередили его.
– Дженни, давай уедем отсюда вместе.
– Прошу тебя, не начинай все сначала.
– Не могу я не начинать, – отчаянно сказал он. – Я не знаю, что делать. Господи, это тянется всю нашу
