Юрбен Грандье - Александр Дюма

Сообщено в Лудене означенному Грандье августа 18 дня 1634 года».

Утром того дня, когда был оглашен приговор, г-н де Лобардемон велел задержать, хотя тот был готов повиноваться добровольно, хирурга Франсуа Фурно и доставить его в тюрьму к Грандье. Подойдя к комнате, в которой тот находился, врач услышал голос обвиняемого:

— Что ты хочешь от меня, гнусный палач? Ты явился, чтобы меня убить? Мало страданий ты причинил моему телу? Что ж, давай, я готов к смерти.

Войдя, Фурно понял, что слова эти адресованы хирургу Манури.

Один из стражников прево, которого г-н де Лобардемон велел именовать королевским стражником, увидев вошедшего, тут же приказал ему побрить Грандье, чтобы освободить его голову, лицо и прочие части тела от всех волос: с колдунами всегда поступали таким образом, желая лишить дьявола места, где он мог бы спрятаться, поскольку в те времена считалось, что в противном случае нечистый может сделать человека нечувствительным к пыткам. Юрбен тут же понял, что приговор оглашен и он приговорен.

Поздоровавшись с Грандье, Фурно принялся делать то, что ему было приказано, но один из судей заявил, что побрить осужденного недостаточно — нужно также вырвать ему ногти, дабы дьявол не смог спрятаться под каким-нибудь из них. Взглянув на судью с выражением невыразимого сострадания, Грандье протянул Фурно руки, но тот, оттолкнув их легонько, сказал, что делать этого не станет, даже если получит приказ самого кардинала-герцога, и попросил его извинить, если он причинит ему боль во время бритья. При этих словах Грандье, уже давно привыкший к бесчеловечности окружающих, повернулся к хирургу и со слезами на глазах спросил:

— Стало быть, вы единственный, кто сжалился надо мною?

— Ах, сударь, — отвечал тот, — остальных вы просто не видите.

Хирург выбрил ему все тело, но обнаружил только два родимых пятна, о которых мы упоминали, — одно на спине, другое на бедре; в этих местах кожа была очень чувствительна, так как еще не зажили раны, нанесенные Манури. Когда Фурно в этом удостоверился, Грандье дали одежду, но не его собственную, а какие-то лохмотья, явно снятые с предыдущей жертвы.

Затем, хотя приговор был вынесен в кармелитском монастыре, Грандье был доставлен в сопровождении великого прево с двумя стражниками, прево Лудена с его помощником и прево Шарона в закрытой карете в городскую ратушу, где, кроме судей, собрались знатные дамы, включая и г-жу де Лобардемон, которым было любопытно присутствовать при оглашении приговора; что же до Лобардемона, то он занимал место писца, а тот стоял перед ним; улицы близ ратуши были запружены стражниками и солдатами.

Прежде чем ввести осужденного, отец Лактанс и еще один францисканец изгнали из него дьявола, потом вошли в зал и проделали то же самое с воздухом, землей и прочими стихиями, после чего туда вошел Грандье.

Некоторое время его держали в конце зала, дабы заклинания монахов успели подействовать, затем подвели к барьеру и велели встать на колени. Грандье подчинился, однако не снял при этом ни шляпу, ни священническую шапочку, так как руки у него были связаны за спиной; это сделали за него писец и один из стражников и бросили обе к ногам Лобардемона. Видя, что Грандье не сводит глаз с Лобардемона и словно чего-то ожидает от него, писец проговорил:

— Повернись, несчастный, и склонись перед распятием, что на судейском кресле.

Грандье безропотно повернулся и, возведя глаза к небу, минут десять читал про себя молитву, после чего принял прежнее положение.

Тогда писец дрожащим голосом стал зачитывать приговор; Грандье же, напротив, слушал с поразительным спокойствием и твердостью, хотя приговор был необычайно жесток: обвиняемый должен был быть казнен в тот же день после пыток обеих степеней. Когда писец дочитал, Грандье своим обычным тоном проговорил:

— Господа, я призываю в свидетели Бога-Отца, Сына, Святого Духа и Пресвятую Деву, мою последнюю надежду, что никогда не был чародеем, никогда не совершал святотатства и не знаю другого волшебства, кроме волшебства Святого писания, которое я всегда проповедовал; у меня никогда не было иной веры, кроме веры в нашу святую католическую апостольскую римскую церковь; я отрекаюсь от дьявола и от сует его, признаю своего Спасителя и молю, чтобы кровь, пролитая им на кресте, была мне во спасение, а вас, судари, прошу смягчить мои муки и не повергать душу мою в отчаяние!

При этих словах, решив, что осужденный из страха перед пытками сделает какое-то признание, г-н де Лобардемон велел женщинам и любопытствующим покинуть зал и, оставшись с уголовным судьей Орлеана Уменом и монахами-францисканцами, сурово заявил Грандье, что есть лишь одно средство смягчить наказание — выдать сообщников и подписать соответствующий документ, но тот ответил, что преступления не совершал, поэтому и сообщников у него быть не может. Тогда Лобардемон велел отвести его в примыкавшую к зале комнату пыток, что и немедленно сделали.

В те времена в Лудене была в ходу одна из самых мучительных пыток — испанский сапог: ноги истязуемого помещали между двумя парами досок, которые стягивали веревкой, после чего между двумя внутренними доскам вбивали клинья; при обычной пытке клиньев было четыре, при чрезвычайной — восемь, причем последней подвергали обычно лишь осужденных на смерть, так как после нее истязуемый выходил из рук палача с разможженными костями ног и все равно погибал. В виде исключения г-н де Лобардемон собственной властью добавил еще два клина, так что Грандье должен был вынести пытку не восемью, а десятью клиньями.

Более того, роль палачей взяли на себя сам королевский уполномоченный и монахи-францисканцы.

Лобардемон велел привязать Грандье, вставить его ноги между досками и стянуть их веревкой, после чего отослал палача и его помощников. Затем он приказал хранителю пыточных инструментов принести клинья и нашел их слишком тонкими; уполномоченный и монахи принялись угрожать хранителю, но тот ответил, что других клиньев у него нет. Тогда у него спросили, сколько нужно времени, чтобы изготовить новые, и, услышав, что часа два, решили довольствоваться тем, что есть.

И вот началась пытка: отец Лактанс, предварительно изгнав из инструментов дьявола, взял молоток и принялся вбивать первый клин, однако Грандье не проронил ни стона и лишь молился вполголоса. Францисканец стал вбивать второй клин и на сей раз, несмотря на все свое мужество, Грандье издал два стона; слыша их, отец Лактанс всякий раз еще сильнее бил молотком, приговаривая: «Dicas! Dicas!» — «Признайся! Признайся!» Это словечко он повторял на протяжении всей пытки с такой яростью, что оно к нему прилипло, и с тех пор люди стали называть его не иначе, как «отец Dicas».

Когда был вбит второй клин, Лобардемон показал Грандье рукопись трактата против безбрачия священников и спросил, признает ли он, что она написана его рукой? Грандье признал это. На вопрос, зачем он написал этот трактат, кюре ответил, что хотел развлечь девушку, которую любил, свидетельством чему являются две строчки, написанные в самом конце:

Когда твой ясный ум вкусит от сей науки,Тогда душа твоя не будет знать докуки.

Тогда г-н де Лобардемон поинтересовался, как зовут эту девушку, но Грандье ответил, что ни за что не произнесет ее имени, которое известно лишь ему да Господу.

Г-н Лобардемон велел отцу Лактансу вбить третий клин.

Сопровождая каждый удар словом «Dicas!», отец Лактанс принялся яростно стучать молотком, и Грандье воскликнул:

— Господи, они убивают меня, хоть я не колдун и не святотатец.

На четвертом клине Грандье потерял сознание, вскричав:

— И это — милосердие, отец Лактанс?

Францисканец продолжал свое дело, и боль, от которой истязуемый потерял сознание, заставила его вскоре прийти в себя.

Лобардемон воспользовался этим моментом и закричал, чтобы Грандье сознался в совершенных преступлениях, но тот ответил:

— Преступлений я не совершал, сударь, я только делал ошибки. Как мужчина, я поддавался плотским вожделениям, но я покаялся в этом, понес наказание и получил прощение от своих духовников, но даже если они меня и не простили, я надеюсь, что за мои теперешние муки мне простит Господь.

Когда в дело пошел пятый клин, Грандье снова потерял сознание; ему плеснули в лицо воды, он очнулся и обратился к Лобардемону:

— Помилосердствуйте, сударь, убейте меня поскорее. Увы, я всего лишь человек и не уверен, что, если вы продолжите пытку, я не впаду в отчаяние.

— Подпишите это, и все будет кончено, — проговорил уполномоченный, протягивая ему бумагу.

— Отец мой, — устремил Юрбен взгляд на францисканца, — скажите по совести, позволено ли человеку, дабы избавиться от страданий, признаться в преступлении, которого он не совершал?