Гранит не плавится - Варткес Тевекелян

Однажды, в яркий солнечный день, я ехал рядом с Кузьменко во главе колонны. Неожиданно где-то впереди нас началась беспорядочная стрельба. Пришпорив коня, я поскакал, чтобы выяснить, в чём дело. Вдруг чувствую — что-то ударило меня в правую ногу, повыше колена. Не обращая внимания, догнал идущих впереди разведчиков, спросил, почему стреляли.

Ко мне подошёл разведчик Вася.

— Налетели, сволочи, вон с той горы! Одного нашего убили, другого ранили — и исчезли… Разве их догонишь? — Увидел кровь на моих брюках и сказал: — Да вы ранены, товарищ политрук!

Особой боли я не чувствовал — ногу жгло, кровь обильно просачивалась сквозь сукно.

— Обойдётся! — Мне не хотелось показаться неженкой разведчикам, в особенности Васе.

— А всё же перевязать не мешает. Ребята, нет ли у кого бинта? — спросил он у товарищей.

Бинта не оказалось. Не слезая с коня, я ножом разрезал брюки, достал из кисета табак, смешанный с махоркой, насыпал на рану, оторвал рукав сорочки, и туго завязал. О таком своеобразном способе лечения мне рассказывал в своё время Пахомов.

— Обследуйте тропинки, чтобы колонна случайно не попала под огонь! — приказал я разведчикам и повернул обратно — доложить командиру.

Решили послать на помощь разведчикам одно отделение с пулемётом и сделать короткий привал.

— А ты отправляйся к санитарам, — посоветовал Кузьменко.

— Ерунда, — я махнул рукой. — Из-за каждой царапины обращаться к санитарам! Хороший пример для бойцов…

— Напрасно! Загрязнишь рану, хуже будет…

Я не послушался Кузьменко и жестоко поплатился за это. Нога начала нестерпимо болеть. Знобило, кружилась голова, я с трудом держался в седле.

Кузьменко, заметив моё состояние, приказал двум бойцам снять меня с коня, уложить на носилки и отнести в санитарную повозку.

Увидев меня на носилках в полуобморочном состоянии, Шурочка разволновалась. Нога сильно распухла, сапог снять не удалось, — его разрезали ножом. Обрабатывая рану, Шурочка сердилась:

— Сумасшедший! Ну можно ли насыпать в открытую рану махорку да ещё завязать грязной тряпкой? Это же форменное самоубийство!..

Забинтовав ногу, она напоила меня и решительно сказала:

— Дело дрянь, пуля застряла, а рана загрязнилась! Придётся отправить тебя в госпиталь!

— Что ты, зачем в госпиталь!.. У нас в полку есть свой доктор, позови его. Полежу у тебя в повозке дня три и встану. — Я говорил с трудом — начинался жар.

Шурочка покачала головой.

— Ладно уж, пошлю за врачом, посмотрим, что он скажет!..

Ночь я провёл в бреду, часто терял сознание. Шурочка не отходила от меня, вытирала пот с лица, поила водой, поправляла подушку, давала какие-то капли. А врача всё не было. Он пришёл на следующий день утром, осмотрел рану и пробурчал себе под нос:

— Да… — и приказал немедленно отправить меня в госпиталь.

Шурочка успокаивала меня:

— Ничего, миленький, ты не волнуйся! В госпитале опытные врачи, они быстро вылечат. И вернёшься обратно к нам!

— Не хочу в госпиталь!..

— Мало ли что, — надо! Доктор и так отругал меня, — почему не отправила ещё вчера.

Ногу будто сверлили острым железом. От боли замирало сердце. Я кусал губы, чтобы не кричать, и покорно ждал своей участи — госпиталь так госпиталь, лишь бы скорее конец!..

Меня положили в такую же люльку, как недавно Акимова. Впереди лошадь, сзади лошадь, а между ними укреплённый на палках брезент. От каждого толчка я стонал. К вечеру потерял сознание. Очнулся в госпитале на операционном столе.

Около меня хлопотали люди в белых халатах. Доносились обрывки фраз: «Гангрена… загрязнение… Ампутация неизбежна… Пулю извлёк… ставьте тампон… Подождём до утра…»

Утром мне стало чуточку легче, но нога горела, а голова была такой тяжёлой, что я не мог даже приподнять её.

Ко мне подсел врач в белом халате, с чёрной бородкой. Достал часы, пощупал пульс и, посмотрев табличку с записями температуры, спросил: — Ну-с, как мы себя чувствуем?

— Плохо, — ответил я. — Жарко, нога сильно болит…

— Рана ваша сама по себе пустяковая, но вы загрязнили её. Началась гангрена. Надеюсь, понимаете, что это означает?

Я кивнул головой.

— Хотя это и неприятно, но я обязан сообщить вам, что ногу придётся ампутировать выше колена.

Я вздрогнул, закрыл глаза. Почему-то вдруг вспомнилось: у церквей, на перекрёстках улиц оборванные, обрюзгшие, потерявшие человеческий облик инвалиды на костылях с протянутой рукой… Губы мои невольно зашевелились, и я повторил часто слышанные слова: «Подайте, Христа ради, инвалиду на пропитание…»

— Что вы сказали? — спросил доктор.

— Ничего, я так…

— Вот и договорились… Через час начнём. Не бойтесь, мы вас усыпим, и вы ничего не почувствуете.

— Нет, я не дам! — крикнул я не своим голосом.

— Успокойтесь, вам нельзя волноваться. — Доктор погладил меня по голове.

— Не дам! — повторил я и отбросил его руку.

Дружочек, иначе нельзя. Лучше остаться без ноги, чем умереть. Со временем сделают вам искусственную ногу, вы и хромать не будете…

— Не дам!

Доктор встал.

— Советую хорошенько подумать!.. Дорог каждый час. Если гангрена распространится на брюшную полость, ампутация не поможет, — сказал он и ушёл.

Мою койку обступили выздоравливающие. У кого забинтованная голова, у кого рукав пустой, а кто ковыляет на костылях.

— Ты, друг, не упрямься!..

— Жить без ноги лучше, чем умереть…

Я молчал.

Пожилой человек, не беря костыли, допрыгал на одной ноге до моей койки, сел рядом со мной.

— Ты молод, тебе жить надо, — заговорил он ласково. — У меня жена, трое детей, и то дал ногу отрезать. Без ноги в крестьянском хозяйстве совсем не годится, однако согласился!.. Кому польза, если помру? А так хоть на божий свет погляжу, детишек своих увижу. Да и бабе пособить смогу.

Инвалид, похоже, утешал сам себя.

— Лучше умереть, чем у церкви милостыню просить! — сказал я охрипшим голосом.

— Зачем милостыню? Говорят, есть такие мастерские, где инвалидов к ремеслу приспосабливают.

— Говорят, кур доят! — вставил человек без руки. — Одни разговоры… Скажите на милость, какому ремеслу можно научиться без правой руки?

— Что рука? Главное — голову иметь на плечах, всё остальное приложится, — сказал другой.

Разговоры утомили меня, я задремал.

Проснулся от прикосновения чьей-то руки. Полная пожилая сестра, нагнувшись, марлей вытирала пот с моего лица.

— Проснулся! — обрадовалась она. — Сейчас измерим температуру, посмотрим, как у нас дела.

Пока я держал термометр под мышкой, сестра завела со мной дипломатический разговор.

— Мать-то есть у тебя?

— Есть…

— И конечно, она тебя любит. А ты хочешь причинить ей горе!

— Не понимаю…

— Ты же умный, не упрямься, согласись!

— Хватит говорить об этом! Не хочу быть инвалидом!..

Сестра покачала головой, достала термометр.

— Держится… Тридцать девять и восемь!.. Ты понимаешь, что это значит?

Я молчал. На меня напало такое безразличие, что ни о чём не хотелось думать, ничего не хотелось слышать. Санитары подкатили к моей койке узенькую тележку, положили меня на неё и отвезли в операционную.

На столе ногу разбинтовали.

— Посмотрите, — сказал мне бородатый врач и, видя, что я этого сделать не в силах, велел сестре приподнять подушку.

Я взглянул и ужаснулся: не нога, а толстое бревно, похожее по цвету на сырую говядину.

— Видели? Долг обязывает меня предупредить вас ещё раз. Положение крайне опасное, почти безнадёжное, — решайте.

— Нет, нет и ещё раз нет!

— В таком случае подпишите эту бумагу. Здесь написано, что вы категорически отказываетесь от ампутации. Тем самым я снимаю с себя всякую ответственность… — Врач помялся и решительно добавил: — Всякую ответственность за вашу жизнь. Это, конечно, не значит, что для вашего спасения мы не предпримем всего, что в человеческих силах. Но за благополучный исход не ручаюсь.

Дрожащей рукой я кое-как расписался. А вдруг и вправду подписываю себе смертный приговор?

С этого дня началась борьба за мою жизнь. Врачи, сёстры, санитары почти не отходили от моей койки и делали всё, чтобы облегчить мои страдания. Сочувственно относились ко мне и соседи по палате, — достаточно было мне попросить пить, как несколько человек бросались за водой.

Три раза в день возили меня в операционную, и врачи подолгу колдовали надо мной, ножницами резали разлагающиеся, но ещё живые ткани, рану заливали чем-то таким, что сердце замирало и круги шли перед глазами. Боль была невыносимая, я часто терял сознание. Нервы у меня были в таком состояний, что от одного вида тележки меня бросало в жар, тело покрывалось испариной. Временами хотелось умереть, лишь бы избавиться от непрекращающейся боли. Однажды даже попросил у пожилой сестры яд, за что она отругала меня последними словами: