Превращение Розы - Нина Ламберт

— Что ты хочешь есть раньше? — защебетала она, не поднимая на него глаз. — Сыр или вареное яйцо? — Однако Джонатан, наклонившись к ней, прижал обе ее руки к земле за ее спиной, так, что она была вынуждена, против своей воли, лечь спиной на коврик. А затем, каким-то образом, он уже оказался на ней, все еще мокрый после купания, и его губы затерялись в ее волосах.

— К черту сыр и крутые яйца, — хрип-го пробормотал он. — Я хочу тебя. — Он стал целовать ее плечи, грудь и засунул руку за спину, отыскивая застежку купальника. Потом перекатился на спину, увлекая ее за собой. Его руки потеряли уверенность, когда их глаза встретились. — Прости, Роза, — простонал он. — Разве ты не видишь, что сводишь меня с ума?

Она ненавидела себя. Она должна была предвидеть, что это рано или поздно случится. Хотя они и продолжали весело болтать, по обоюдному немому согласию делая вид, что ничего не произошло, однако атмосферу нельзя было больше назвать беззаботной. Взгляд Джонатана стал задумчивым и подавленным. Он не привык получать отказ.

Роза знала, что так продолжаться не может. Она играла с огнем. Набравшись с духом, она скованно сказала:

— Я решила остаться завтра в студии и работать, Джон. Мы больше никуда вдвоем не поедем. Это нечестно по отношению к тебе, или ко мне — или к Найджелу. В Уэстли много других девушек — просто тьма — непомолвленных. Прошу тебя, не трать на меня время. Я очень хочу, чтобы мы все-таки остались друзьями.

Джонатан пожал плечами.

— Мужчина и женщина не могут быть друзьями. Если им очень повезет, они могут ухитриться быть друзьями и любовниками одновременно. Но просто друзьями — никогда. И тебе это следовало бы знать Роза. Сколько у тебя друзей-мужчин, которые не пытались бы подобраться к этому красивому телу?

Роза размышляла над его словами машине, когда они ехали домой. Она чувствовала себя страшно виноватой перед Джонатаном. Не отвечая взаимностью на его желание, ведь наслаждалась же она его поцелуями и хотела бы и дальше наслаждаться, только не воспламеняя сексуальное влечение, которое так ее пугало. Филиппа права. Невозможно флиртовать с мужчинами, не учитывая последствий, особенно если у них возраст и опыт, как у Джонатана. Как же держать их на расстоянии и не казаться при этом жестокой и холодной? — думала она. Свободной от желания по своей невинности ей никогда не приходилось подвергать испытанию свою способность противостоять искушению. Женщина всегда, пусть и ненамеренно, бывает искусительницей; мужчина, несмотря ни на что, искушаемым. Размышляя над этой философской проблемой, она старалась вообразить Найджела глядящим на нее так, как это делал Джонатан. Но это никак не удавалось.

У Джонатана была своя гордость. Он привык к сравнительно легким победам и, вследствие уязвленного самолюбия и все больше сомневаясь в том, что сможет продолжать затянувшийся самоконтроль, не стал возражать против решения Розы остаться в студии в воскресенье. Он прослышал про место, где можно взять напрокат прогулочную лодку под парусом, и решил на день сбежать от своих кистей, побыть вдалеке от Розы и успокоиться. Но это не помешало ей чувствовать себя обманщицей и аферисткой, когда на следующее утро она явилась в пустую студию на рандеву с Алеком Расселом.

Он был одет в голубой тонкий свитер и грубые джинсы. Без своих очков в стальной оправе он выглядел моложе, не таким строгим и вообще более доступным. Однако его присутствие, неразбавленное другими людьми, оказалось еще даже более мощно действующим на нее, чем обычно.

— Так, значит, вам удалось стряхнуть его с себя на один день, — сказал он одобрительным тоном. Однако ничто от него не ускользает, подумала Роза кисло. Она молча начала раскладывать материалы. Он работал над чем-то своим, но над чем — она не могла видеть, потому что он расположился под углом к ней, у противоположной стены студии. И это была не масляная живопись, он пользовался пастельными карандашами.

— Приступайте и не торопитесь.

Роза внезапно почувствовала себя усталой, неуверенной в себе, почти на грани слез. В холодном утреннем свете она глядела на свой холст и на рисунок с отвращением. Потребовалась вся ее самодисциплина, соединенная с изрядным страхом перед Расселом, чтобы взяться за тяжелую работу по переделке своей картины и сделать это именно сейчас.

Утренние минуты бежали вереницей. Алек Рассел не прерывал работу, явно не обращая на Розу внимания. Шум голосов нарастал и смолкал, когда слушатели курсов собирались в группы за стенами студии и отправлялись куда-то заниматься различными видами активного отдыха. Роза чувствовала себя шаловливым ребенком, которого в наказание за какой-то проступок оставили после уроков. Что за удовольствие, думала она с зубовным скрежетом, оказаться между сексуальным маньяком, с одной стороны, и садистом, с другой.

В двенадцать часов она оторвалась от работы и выгнула шею, делая круговые движения головой, чтобы снять напряжение. Наконец-то он соизволил заметить ее присутствие, отложил в сторону карандаши и направился в заднюю часть помещения, чтобы поглядеть на ее вырисовывающуюся картину. Некоторое время он разглядывал ее, однако ничего не сказал. Роза была в отчаянии. «Да ты просто скажи мне, что это не совсем плохо», — мысленно умоляла она. Эмоции снова стали накапливаться в ней. Ради чего она так выкладывается над этой дурацкой картиной со скучным, непривлекательным, прыщеватым, костлявым и голым юнцом? — спрашивала она себя. И если бы несчастный натурщик в тот момент вошел в студию, Роза без колебаний бросилась бы на него со своим мастихином — ножом для палитры.

— Кто вас учил? — поинтересовался Алек Рассел.

— Да практически никто. Сначала школьные занятия со всеми их минусами, а потом, если не считать кружка рисования в колледже, который оказался пустой тратой времени, еженедельные вечерние занятия с Артуром Бентли. Он ведет студию живописи для местных любителей.

— Вы, видимо, хорошо занимались на начальном уровне — научились копировать надписи и любили рисовать все те незабвенные листья и папоротники.

Отвращение в его голосе позабавило ее.

— О, да, у меня были высокие оценки.

А еще я получала отличные оценки по латыни и греческому. Мой отец и слушать ничего не желал о художественной школе, хотя я не в обиде на него за это. Возможно, сейчас рисовала бы картинки для пакетов с корнфлексом, если бы он тогда согласился.

— Латынь и греческий? Значит, вы учительница? — В его голосе прозвучало удивление. Она еще подумала, а как, по его мнению, она должна еще зарабатывать себе на жизнь. Он подошел к стулу и поднял холст, рассматривая его своим острым взглядом. По-прежнему он ничего не говорил о своем отношении к ее работе.