Чернозёмные поля - Евгений Марков

— Что нам с твоей водки? Мы разве на свои не купим? — галдели дядя и братья Лушки. — Ты жену не на смех взял, не с большой дороги побирушку, а из честного дома. Не дайте её в обиду, господа старички. станьте за правду, что ж, в самом деле? Нонче ему пропустите, завтра он полюбовницу в дом приведёт. Этак и житья на свете не станет. Али у нес бессудное царство? Виноват — отвечай!

Но рыжему мужику перспектива трёх вёдер казалась до того соблазнительною, что он перегорланил всех.

— Да вы что, родня, лезете? — заорал он, размахивая руками и надвигаясь на Петьку. — Вам по-настоящему на суде и места нет! мы по закону Божьему хотим судить, а они за родненьку свою весь мир помутить хотят! Что ты с сестрою-то носишься? Жена, говорит, жена! Знаем, брат, тоже, какова жена, не меньше твово. Уж молчал бы, коли такое дело! Ишь жену, подумаешь, нашёл. Мне, брат, всё равно. Я ни тебя не покрою, ни Ваську; я вам ни кум, ни сват. А люди тоже слыхали про сестричку твою. Нечего куражиться! Что, мир честной, нам братов да сватов не переслушать. А положим мы по закону, по совести, оштраховать их на три ведра водки, да и отпустить с Богом. Ну что вожжаться с дермом! Солнушко-то уж во куда поднялось. И сеять будет некогда.

— Это точно, правда. Оштраховать на три ведра вся недолга! — поддержали другие.

Только староста не поддавался. Он был кумом Лушкиного дяди и дядя посулился ему могорычом.

— Э! Ну что орёшь, Ильюха! — с серьёзной важностью возразил он. — Чего народ баламутишь? Не по закону так-то. Судьям опивать не приказно.

— Да! Учи меня! Меньше твоего знаю! Тоже, брат, старостою четыре года ходил! — нахально кричал Ильюшка. — Чего ты хвостом-то виляешь? Куму угодить захотел? Какое ты начальство, коли по кумовству мир продаёшь?

— А ты чего? Постой! — степенно останавливал его староста. — Не закон, сказываю. Был бы закон, ну и пущай себе. Мне что!

— То-то что! Это ты где закон такой сыскал, чтобы мещанку мужицким судом сечь? Ну, где, сказывай! — наступал расходившийся Ильюха.

— Да нешто она мещанка?

— А ты б думал как! То-то ты знаешь больно много! — передразнивал его Ильюха. — Староста тоже! Начальник! А начальник, так ты закон знай! Тронь-ка ты её, как за тебя всех нас в Сибирь упекут. Потому мужик мужика судит, а мещанина судить не может. Не знал?

— Да ну вас к ляду! Мне что? Судите, как знаете! — отделывался староста.

Мир порешил оштрафовать виновных на три ведра водки, а бабу отпустить.

Лушка уже несколько времени как исчезла со схода. Как только она заметила, что старики сочувственнее слушали предложение Ильюшки, чем просьбу её братьев, Лушка быстро юркнула из избы.

Не успела Алёна, низко молча поклонившись миру, пройти первый проулочек, как со двора Лушкиного дяди с криком бросилась толпа баб. Лушка была впереди с огромными овчарными ножницами, которыми она размахивала, как разъярённая ведьма. Тётка её тащила позади мазницу с дёгтем.

— Постой, подлая! Ты от нас не уйдёшь! — кричала Лушка. — Мы тебя своим судом посудим, бабьим, не мужицким.

Десятки рук озлобленных баб неистово схватили Алёну за рубаху, за платье, за волосы. Десятки пискливых разъярённых голосов визжали над нею. Бабы её тащили и толкали во все стороны, словно стая собак, принявшаяся рвать забеглую чужую собаку, плевали в глаза, щипали и дёргали.

— Тащи с неё, подлой, рубаху. Сымай платье! — командовала Лушка. — Пущай она, бесстыжая, к муженьку своему так покажется. Они, хамы бородатые, за водку рады родную жену на посмеянье отдать. Им что! Они все таковы, жеребцы. Друг дружку покрывают, друг дружку жалеют. Им абы водки наглотаться, обморам. Ишь отпустили как, чуть спасибо не сказали Она было, беспутная, и обрадовалась, бежит перепёлочкой. Постой, мы теперь тебя по-своему, по-бабьему, отделаем; не шляйся по чужим сёлам, не спи по чужим дворам, с чужими мужьями! Держи-ка ей голову хорошенько, Матрёша, держи потуже, не давай рваться. Ишь, гладкая отъелась. Корова коровой! Не удержишь! Тётенька, придержите-ка её за шею. Ишь, брыкается! Что? Не хочется? Да глотку ей, бабы, заткните, чтоб не визжала. Вот так, Федосьюшка, самое так. Теперича мы её на отдел обработаем. И другу, и недругу заречётся, — кричала Лушка, обхватывая неуклюжими ржавыми ножницами обильные русые косы Алёны. — Опростоволошу я тебя, гадину! На всю твою жисть осрамлю; только тебе утопиться и останется. Ни одному человеку без срамоты не покажешься. Я тебя, кабатчицу, научу, как от чужих жён мужей отбивать.

— Да ты погоди, Луша! Дай я ей рожу-то дёгтем смажу, — с хохотом подхватила тётка Лукерьи, вытаскивая дегтярный помазок. — Раздевай её скорее, бабы. Я её как раз всю смажу. От одетой не различишь!

Платье клочьями летело с Алёны. Одни бабы держали её за руки, другие гнули назад голову, одна заткнула её рот своею широкою грязною ладонью. Помазок больно ударил по лицу и заслепил левый глаз.

— Мажь её, мажь, Хавроньюшка! — с весёлым хохотом орали бабы. — Коли мы не проучим, некому проучить. Ишь разрядилась, купчиха! — завистливо ощипывали они её.

Больно впилась Алёна в ладонь, закрывавшую ей рот.

— Батюшки! Спасите! — громко закричала она, чувствуя, как дёготь течёт у ней по лицу и по шее.

В эту минуту Василий выходил из кабака, где он ставил миру штрафное вино.

— Глянь-ка, Вася, как бабы твою Алёнку щипать учали, — со смехом сообщил Василью молодой парень, любовавшийся с крыльца забавною сценою. — Ах, ободрать их! Дружно взялись, ровно гусыни, по волоску разнесут.

Василий видел, как взмахнул помазок с дёгтем, слышал, какой вопль вырвался у Алёны. Вместе с её криком его уже не было на крыльце. Он нёсся по улице с страшно стиснутыми кулаками, забыв всё, готовый в прах растоптать злую толпу, наругавшуюся над его сокровищем.

Но когда он добежал, ни одной бабы уже не было около Алёны. Увидя бегущего Василья, все они рассыпались, как стая пугливых воробьёв, и только одна Алёна, оборванная, избитая, облитая дёгтем, с обезображенной головою, глухо и больно рыдала, припав на коленях к земле.

Поздно возвратился народ с сева. На зорьке опять поднялись, опять стал кликать старый Иван Василья сохи собирать.

— Подняться невмоготу, прозяб ночью, руки и ноги повязало, как колоды стали. Ступайте без меня, — отвечал с сеновала Василий.

Поругал, поругал его старый Иван, нечего делать, отправился на сев с другими сыновьями.

Арина с невестками тоже пошла на огороды, к речке; осталась в избе одна Лушка. Она плоха была на работу, да и свекровь баловала её, как богатенькую невестку, оставляла её около печки возиться, варево варить

Василий всю ночь не сомкнул глаз. Когда Алёна, осрамлённая, избирая, вырвалась из села, старик почти силой увёл Василья в поле.

— Смотри, чёртов сын, и дорожку туда забудь, — говорил он ему. — Поймаю опять, чем ни пòпадя ноги перешибу. Чтобы и помышления твоего об ней не было.

Василий, ходя за сохою, не видал ни поля, ни лошади. Он не отвечал отцу, потому что ничего не слыхал, что говорил тот, как ругался. Всё, что случилось, представлялось ему гадким и невероятным сном, смысл которого ему не был вполне ясен. Так близок он был к нему. Так настоящее ещё надавливало на него чугунною пятою. Но когда он лежал ночью без сна на сеновале, все подробности прожитого счастья, прожитого ужаса встали как живые. Непоправимый, неизгладимый позор лежал на его Алёне. Это было ясно, как день. Это он умолил её прийти сюда к нему. Она очень боялась этого и долго отговаривалась. Он один был причиною её гибели. Умереть ей было бы лучше, чем вытерпеть такие муки, такой всесветный срам! Её притащили к суду, как последнюю потаскушку, чуть не высекли на площади, издевались над нею; обрезали её русые косы, обмазали дёгтем. отпустили почти голую, окровавленную. Он был тут, около неё, но не защитил своей Алёны. Вместе с нею кланялся в землю мужикам-горланам, которые все подряд всякую ночь беспутничают в десять раз хуже. Он запаивал своих судей в ту минуту, как его ведьма Лушка. с такими же развратницами, как сама, позорила и мучила его голубку чистую. Звала его Алёнушка, а его не было! «Ты теперь один у меня защита, за отца, и за мать, и за мужа», только что вчера ночью нежным голоском говорила она ему, прижимаясь, как дитя малолетнее, к его груди. Вот и защитил он её» Вот и дал ей счастье! Муж её Дмитрий Данилыч пьяница и человек грубый, а не перенесла она чрез него, немилого, и сотой части того, что теперь пришлось перенести ей через своего разлюбезного. И где она теперь? Куда денется? Может быть, она в омуте давно. Кроме омута, и вправду, куда ей идти? К мужу вернуться — муж из дому вытолкает, ещё за косу по всей улице протащит. К любезному своему? Хорош любезный! Его старик-отец словно ребёнка малого настращал, угнал гречу сеять, к Алёне ходить не приказал. Смануть-то он сманул, а защитить не посмел. Теперь Алёна на него не станет надеяться. Теперь она его клясть должна.