Святой Вроцлав - Лукаш Орбитовский

Останавливались они в кафешках на чашку горячего шоколада или глинтвейна, курили сигареты «давидофф», покупали по акции в магазинах большие банки оливок, чтобы потом, дома, есть их пальцами. Михал готовил цыплят в чесноке, запекал креветок в золотистой панировке, жарил рыбу, грибы, испытывал различные соусы, варил целые кастрюли «чилли»[50], а потом, улыбаясь во все лицо, ставил дымящиеся тарелки перед Малгосей. Ели они палочками или же хватали ложки и вилки, накручивали на них пятнистые от приправ спагетти, корили один другого.

Вот если бы было потеплее — неустанно повторял Михал — можно было бы делать массу замечательных вещей. Например, поехать в Лешницу, поиграть в пейнтбол, или чуточку дальше, в каменоломни, а еще лучше — в Совиные Горы, где всегда все покрыто лунно-серебристым отсветом, чтобы шататься по бункерам: «Там имеются коридоры на десятки километров, и никто не знает, чего можно там найти. Вундерваффе[51]? Янтарную Комнату? Шишку на лоб?» Еще можно было бы купить велосипеды по триста злотых за штуку и шастать по оврагам, либо же поехать с палаткой — «у меня есть палатка» — и палить костры. А тут этот долбаный дождь.

— Ну как может быть весело, — бесился Михал, — в этой стране? Либо снег, либо чуть ли не лягушки с водой на голову валятся. Вот сколько у нас того солнца? Месяц, два? Старичье на него наорет, оно тут же и прячется. Теперь я понимаю англичан, что они только о погоде и беседуют.

Так он говорил и прижимал нос к оконному стеклу. Малгося встала за ним, одетая в его же расстегнутую до пупа рубашку. Босиком. Она поднялась на цыпочки, оперла подбородок на плече Михала. Тот дернулся, потому что сережка царапнула ему щеку.

— Может, — сказала девушка.

— Что может?

Эх… — охватила та его в поясе, — дождит уже кучу времени. И я даже этот дождь полюбила. В дожде легче незаметно пробежать, легче спрятаться, легче… — подыскивала она слова, — легче быть только вдвоем.

Жилище Михала изменилось, только сам он понятия не имел, каким образом. Ему хорошо была известна жалкая судьба коллег, к которым девушки въехали на постоянно или жили время от времени. Как правило, сценарий был одинаковый. Начиналось все с ванной. Со стиральной машины исчезала клозетная литература, стирка собиралась в одной куче или, что гораздо хуже, попадала в приобретенную за совместные средства корзину. Темная линия на высоте двух третьих ванны исчезала, вместо нее появлялись стаканчики для зубных щеток, кремы для тела, жидкое мыло, питательные маски и ваточки на палочках. На окнах располагались цветы, а на стенках — фотографии кошечек и ангелочков; куча книг из-под кровати перебиралась на полки. Ели теперь за столом, а не перед компом, курили исключительно на лестничной клетке, а выпивали раз в неделю. Михал ужасно опасался такого. Но здесь перемены были другое.

Сделалось, ну да, как-то светлее, просторнее и чище, хотя из компьютера никуда не исчезли игры и порнушка, а диски — как и раньше — лежали в беспорядочных кучках. Ничего не изменилось, повторял Михал, а когда Малгося выходила, минутку глядел в окно, а потом отправлялся спать. Просыпался он среди ночи и начинал искать ее следы. Парень представить себе не мог, что принесет будущее, хотел лишь только того, чтобы Малгося его ожидала, неважно — откуда бы он не возвращался, чтобы ее ладони погасили его распаленную голову, чтобы он мог рассказать, какие смешные вещи с ним случились. Еще он размышлял о местах, в которых жил, о длинной спальне в детском доме, о ландшафтном домике в Германии, о первой съемной комнате, о полученной им квартире, и, самое главное, до него доходило, что никогда раньше не был он у себя; дом — это не книжки, не стенки, не панели микрорайона. Дом — это всегда женщина, и у него всегда имеются сиськи.

Томаш был из не тех, кто задумывается перед тем, как дать кому-нибудь в рожу, а если будет нужно, он возьмет ружье и отправится на войну, но подобные ситуации пока что перерастали его. Много раз собирался он серьезно поговорить с дочкой — забывая о том, чем закончилась последняя беседа — так что смелости ему никогда не хватало. Это какой-то кошмар. Она приходила в третьем часу ночи (не хватало еще, чтобы она и спала у него), напыщенная как не знаю кто, с размазанной косметикой. Наверняка, она еще и выпивала, в связи с чем он тоже все чаще начал прикладываться к бутылке. Томаш глядел на то, как эта парочка, прижавшись друг к другу, идет через дождь, и вспоминал все фильмы о нехороших родителях, общность мыслей с которыми он сейчас воспринимал: конечно, этого пацана можно было бы напугать или побить. Но все, на что он решился, это отослать к Малгосе ее мать.

Анна беседовала с дочкой целый час и вернулась довольная.

— Все хорошо.

— Что, они порвали друг с другом?

— Нет, — рассмеялась та, — я же говорю тебе, что все хорошо.

Томаш Бенер еще глубже втиснулся в кресло, прищурил глаза, покачал головой в знак того, что понимает, но при этом же надул губы в знак того, что с ситуацией не согласен.

— Я же видела, как дергается Малгося, — Анна присела на изгибе подлокотника кресла, — эти последние пару лет. А теперь она успокоилась. Через пару недель у нее аттестат зрелости. Быть может, — вздохнула она, — и нет смысла что-либо комбинировать? Вот сам погляди. Для тебя и так плохо, и так нехорошо.

— Тут дело не в том, — буркнул ее муж, сжимая и разжимая кулаки. Сейчас Анна видела в нем пацана, которому мать отказывает в покупке очередной игрушки. — Дело в этом маменькином сынке.

— Маменькином сынке… — повторила Анна. — А что с ним не так?

— Лентяй и наркоман.

— Наркоман…

— Ясное дело, — опер ее муж губы, — я по глазам увидел. И только не говори мне, что бывают недостатки и хуже. Потому что имеются и такие.

— Ты думаешь, она с ним…

— Спит, — тоном упрека заявил ее муж. — Естественно, спит. Это меня тоже беспокоит.

— Тоже принимает наркотики.

— Ох, — Томаш пожал плечами, — понятное дело, принимает, все дети сейчас чего-нибудь да принимают. Могу поспорить, что Малгося принимала эту дрянь и раньше, и вся штука в том, что теперь у нее для этого имеется партнер. Но это еще не проблема, ты же сама видишь, — он сглотнул слюну, нашел ладонь жены, — дети в этом возрасте творят разные вещи. Все пьют и покуривают, колются и глотают колеса, но ведь не все становятся алкоголиками и наркоманами. Туг дело в…

Он резко поднялся с места.

— Это чмо. Понимаешь. Это же мерзкий тип. Видишь ли… — тут до Томаша дошло, что он-таки здорово набрался, — она ему станет доверять. Если уже не доверяет. А этот гад уйдет при первых же трудностях. Выступит на нее и оставит с раненными чувствами. И дело тут не в школе, — повел он на коду, радуясь тому, что уже может сбросить это бремя, — а в ее сердце. Ведь второй раз такого у нее уже не получится. Первый мужчина, первая — глубокая и крепкая — любовь. А она смотрит на лужу с дерьмом и уговаривает всех, что это море, да еще и на закате солнца.

Анна обняла мужа, потерлась подбородком о его плечо.

— И что ты с этим сделаешь?

Томаш размышлял: Побить? Купить? Само пройдет?

— Поговори с ней, — шепотом сказала Анна. Томаш осторожно отодвинул жену. За окном, в струях дождя, шла группа молодых людей с флагами, точно такими же, какие Бенер видел в Ясной Гуре[52]. Молодежь направлялась в сторону Святого Вроцлава.

— Нет, — цедя звуки, произнес он, — еще рано.

Все шло по-старому. Дождь лил, садово-огородные участки превратились в самый настоящий кочевой табор, а толпы вокруг Святого Вроцлава становились все плотнее. Томаш ломал голову, а Михал с Малгосей — радовались. Трудно сказать, сколько времени это продолжалось. Неделю, две. Кое-какие мелочи могли мне и помешать, а тучи над Вроцлавом наводили на мысли, будто бы время вообще стояло на месте, и все время длится один и тот же мрачный день. В начале апреля — правильно, похоже, именно тогда — у Малгоси начались месячные (хорошая новость), и до нее дошло, что до аттестата зрелости остался всего лишь месяц, а она ни сном, ни духом. Михал, для которого эти экзамены были словно пятно плесени на стене старого дома, твердил, что нечего заморачиваться. Даже если экзаменов она не сдаст, правительство издаст постановление, что у нее, Малгоси Бенер, все равно имеется среднее образование.

Они сидели над книгами, а бешеный дождь стучал в окно. Малгося опиралась спиной о стенку под окном, Михал пристроился на стуле. Они уговорились — когда занимаются историей, ничего иного не может быть — отсюда это несносное пространство между ними. Воздух, в котором словно частички света вибрировали знания. Быть может, Михал неправильно выбрал призвание, и ему следовало бы учить коров тому, как уклоняться от брошенных камней; а может это Малгося годилась исключительно на то, чтобы разыскивать трюфели в колодце[53], но история не была ее страстью.