Площадь - Чхе Ин Хун
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Нет, на сегодня хватит.
Но хозяин не уходил, всем своим видом показывая, что хочет о чем-то поговорить. Менджюн с улыбкой показал ему на свободное место рядом с собой, приглашая присесть. Тот поставил чайник на стойку, присел, вытирая руки.
— Есть моторка, — шепнул он с заговорщицким выражением на лице.
На слове «моторка» он бросил осторожный взгляд в сторону входа.
— …
— Да вы не беспокойтесь, мне можете довериться без опаски. Я с первого вашего визита все понял.
— Что за моторка, о чем вы говорите?
— Хе-хе-хе… Напрасно вы так… Поначалу все говорят одинаково…
Трактирщик наполнил себе рюмку водкой из чайника и быстро выпил. Потом нагнулся вплотную и зашептал. Менджюн при первых же словах пришел в полное замешательство. Было ощущение, что силы покидают его, но на душу вдруг снизошло спокойствие. Как затишье перед грозой. Необычайное спокойствие, словно он всю жизнь ждал этого момента, и вот он наступил. Видя такую реакцию, трактирщик вдруг остыл и повел себя так, будто ничего и не говорил. Менджюн сунул в рот сигарету, но забыл прикурить, уставившись в окно невидящими глазами.
С утра накрапывало. Мелкий дождь больше походил на густой туман. Сквозь его дымку доносились короткие гудки невидимых судов. Перед взором Менджюна маячила матовая, словно выточенная из слоновой кости, грудь Юнай. Та самая грудь, влажная от пота, которую он недавно так смело гладил и мял в руках. Эта грудь плавала перед ним в пропитанном влагой воздухе на фоне редких капель дождя. Припомнилось, как там, в горной ложбине, в момент наивысшего экстаза девушка внезапно сказала:
— Смотри, чайка…
Он не понял, с чего это она так некстати заговорила о птице. Он не хотел смотреть на нее. Он ненавидел эту птицу даже больше, чем эту женщину. Было бы ружье, он бы прицелился в белоснежную птицу, как клочок бумаги ныряющую в небе. Нажал бы пальцем на курок — и все. А вот теперь эта чайка сидит над ее белой грудью, вся мокрая от дождя.
А трактирщик прошептал, наклонившись к Менджюну, вот что:
— На днях одна моторка нелегально пойдет на Север.
— Мистер Ли!
Возле него стоял капитан корабля. Он попыхивал трубкой, и его улыбающееся лицо подсвечивалось тлеющим в трубке табаком. Менджюн, лежа, отозвался:
— О, капитан, да вы сегодня писаный красавец!
— Да? Ха-ха-ха. Спасибо, спасибо. Услышала бы моя старуха — вот бы обрадовалась. Вставайте, пойдем ко мне, пропустим по рюмочке. Берегу бутылку английского виски для особых случаев. Великолепное пойло. Раскупорим.
— Что? Это премия?
— Премия? Хорошо, пусть будет так.
— Раз речь идет о премии, а премируюсь я, значит, у меня есть право выбора.
— Ох, чует сердце, не отделаюсь я сегодня одним виски. Неужели придется так дорого платить за комплимент?
Менджюн, вытянув руку, указал в ночное небо, потом на себя, на свое лицо и сказал:
— Не заслоняйте мне свет звезд, пожалуйста.
Капитан, поддерживая шутливый тон, сделал шаг назад, принял стойку «смирно», козырнул:
— Ваша светлость, господин Диоген, прошу извинить мое невежество. — Щелкнул каблуками и чеканя шаг отошел в сторону.
А «Диоген» продолжал лежать и смотреть в усеянное мириадами звезд ночное небо. Звезды, звезды, звезды… Над океаном звезды почему-то особенно крупны и ослепительно ярки. Не верящий ни во что, он понимал тех, кто старается прочитать в звездном небе свою судьбу…
Излюбленным местом для Менджюна и Юнай стала ложбинка на макушке сопки. Здесь не было слышно городского шума, место было уединенное и тихое. Они любили подолгу сидеть там вдвоем, до самых вечерних сумерек, пока на небе не появлялись первые звезды. Почему же так неспокойно у него на душе? Может, он спешил познать все и сразу в женщине, которая стала для него первой?
— Расскажи еще что-нибудь.
— Что же интересного в моих рассказах?
— Ну, ты что… Ты же на таком факультете учишься!
— Вот поэтому я и был дураком. Теперь не хочу об этом и думать.
— А о чем хочешь думать?
— О Юнай…
Это было правдой. Впервые познанная им, эта женщина заслонила собою всю его прошлую двадцатилетнюю жизнь, завладела всем существом. Путь человеческой плоти — это путь постоянного опьянения любовью. Он не сомневался, что способен любить во сто крат сильнее, чем Тхэсик. Так он чувствовал, но что за плоды принесет дерево их любви? Что даст их встреча Юнай? Поможет ли она ей хоть в какой-то степени повзрослеть и стать зрелой?
— Мне нравится слушать, как ты серьезно говоришь.
— Ты умница!
Он не особенно внимательно прислушивался к ее словам, в которых, как казалось, было много детского, и только притягивал ее к себе за шею. Все ли я правильно понимаю? И действительно ли это настоящий голос Юнай? Может, это не оболочка, а действительно ее душа — бесхитростная, как у девочки? Если посмотреть с учетом того, что произошло позже, то, вероятно, так оно и было. Возможно, что она видела его, отвратительного серого сыча Менджюна, попугаем в золотом оперении. Совершенно ясно, что тогда она еще не сознавала, что с ней происходит. Я обвинял ее в том, что она набивает себе цену, но не было ли это ложным и обидным обвинением? Кому угодно не понравится, если посторонние начнут его трогать или хватать, и только с возлюбленными дело обстоит по-другому. Поэтому-то Юнай вежливо его отстраняла. Такие моменты казались ему позорными. Пока она покорно ему подчинялась, она была ему хороша, но когда вдруг отвергала, он впервые начал осознавать, что она не неподвижная «вещь», а человек. И раз он считал то, что другой человек его не принимает, позором, это доказывает, что он совершенно не был способен войти в положение другого. Не мог он понять и того, насколько она наслаждалась их физической близостью. Менджюн в шутку называл их встречи «практическими занятиями», но похоже, что Юнай не была о них очень высокого мнения. Может, это был результат того, что приемы, какими пользовался Менджюн, были далеки от совершенства? Тело без души — что пустой дом. У каждого есть недостатки, которые нельзя скрыть. Если мужчина и женщина соединяются, не просто повинуясь мгновенному порыву, а потому что это потребность их душ, то самое лучшее для них обоих — закрывать глаза на
