Площадь - Чхе Ин Хун

а его лично, и он довольно четко представлял, чего можно ожидать. Жизнь каждого из нас яблоком спеет на одной из веток общего дерева. Когда оно созревает, любое слабое дуновение ветерка может сорвать его с ветки и уронить на землю. Предсказать момент отрыва от ветки, почувствовать его, может только сам человек, разобравшись в движениях своего сердца. А можно оказаться и в положении человека, который, находясь в комнате с толстыми стенами, никак не может расслышать то, что ему пытаются сказать, и который махнул на все рукой, убедившись в тщетности своих усилий. Менджюн и внутри, и снаружи себя слышал звуки разрушения того, что он так ценил и оберегал прежде. Так среди ночи вдруг просыпаешься от треска рассохшегося стропила или с тоской видишь новые трещины на некогда совершенно гладкой стене. Она казалась такой прочной, эта стена, что не верилось, что когда-нибудь она обрушится. Но таков закон жизни. Дело только во времени. От таких мыслей Менджюна охватывало чувство бессилия. Наваливалась такая апатия, что не хотелось даже рукой пошевелить.

Рано утром он вышел на улицу. Вышел, не предупредив Юнай.

Пустынная улица, ведущая к причалу. Он идет налегке, в соломенной шляпе, неторопливой походкой отдыхающего. Ему радостно на душе. Нет ни Юнай, ни избивавшего его полицейского, ни отца, по радио яростно поливающего грязью южно-корейские порядки. Хорошо просто так бродить по рынку, насквозь пропахшему рыбой, и разглядывать пересыпанный льдом товар. Глупые рыбьи глаза пялятся сквозь сколы льда, мокрая чешуя сверкает серебром в сияющих потоках солнечного света, льющегося через окна в потолке. Торжествующее буйство этих живых красок заставляло задуматься об убожестве средств изобразительного искусства. До сих пор он слишком много думал о других. Желал всем нравиться. Иногда о женщинах говорят, что по сути своей все они шлюхи, потому что всегда готовы кокетничать с кем попало, независимо от того, есть у них муж или возлюбленный или нет. Глупо. Среди мужчин есть множество таких, кто в этом отношении стократ хуже женщин. Начни с себя, ты и сам такой. Мужчина должен быть активным? Женщина должна быть нежна? Тоже глупо. Может быть, так было в те далекие времена, когда люди с каменными топорами охотились на диких зверей в первобытных лесах. А где в наше время проявишь активность? Современная культура — сплошной кисель, аморфная мешанина бездуховности и бессмыслицы. Но ведь не умерло же, живет и по сей день в сознании людей понятие мужественности, хотя чаще всего, услышав, что кто-то «проявил мужество и отвагу», представляешь себе спортсмена, установившего новый рекорд. А в жизни каждый мужчина играет предназначенную ему природой роль. Стараясь с наибольшей для себя выгодой доказать свою «мужественность», он выламывается перед возлюбленной, демонстрируя грубую силу и животную страсть. Но это значит, что женщинам так хочется, это они желают видеть своих мужчин именно такими. Получается, что все на этом свете делается во имя женщины. Сознают ли сами женщины, что это они дают толчок колесу бытия, руководят помыслами сильного пола? Героическая смерть тореадора на арене, чью судьбу решили окровавленные рога разъяренного быка, предопределена легким взмахом платка, женским капризом. В наше время жизнь слишком легка, она течет без взлетов и падений, из нее исключены геройство, подвиги, сильные личности. Причина не в том, что изменился и измельчал человек как таковой. Просто изменились условия существования. Современное бытие уравняло человеческие личности, причесало их под одну гребенку. А что, если удалить, вырезать, как злокачественную опухоль, эти условия, въевшиеся во все поры жизни, и оставить одно только чистое ядро? Нет, это всего лишь несбыточный прекрасный сон. В наше время человек не может окончить свои дни как герой. Возможно, где-то спрятан секрет героической смерти, но прорастет ли это скрытое семя навстречу солнцу? Одно можно сказать с уверенностью: на той Площади, над которой ненадолго встает черное солнце и где обычно господствует мрак, на той Площади такое семя не прорастет никогда. А если так, то какой смысл становиться горнистом, созывающим народ на Площадь?

До черноты загорелые, насквозь пропитанные запахом рыбы торговки ловко насаживают рыбины на палочки и по слогам считают охрипшими голосами: од-на-и, две-и, три-и, че-ты-ре-и… Монотонное пересчитывание завораживает, но голоса такие, что непонятно, мужчины или женщины выводят слова, словно старинную песню поют. Интересно, эти тетки хоть иногда задумываются о смысле жизни? Вряд ли… Философствование — удел праздности. Привычка размышлять — это для тех, кто получил образование. Для таких она — как жабры для рыбы. Удали жабры — все, смерть. Значит, надо что-то придумать, как-то решить проблему, не удаляя жабры. Люди жили спокойно и ощущали себя единым целым, пока комнатки для их «я» имели связь между собой. Мир жил без особых потрясений и тогда, когда были только Площади, а комнаток для «я» не существовало, то есть в эпоху буддийских монахов и королей. Потрясения и столкновения начались, когда Площадь и индивидуальное «я» стали обосабливаться друг от друга. Как быть человеку, если он так и не отыщет ту единственную Площадь, на которой ему хотелось бы вершить свой жизненный путь?

В первый приезд к Юнай Менджюн заметил, что в ее глазах при виде его вспыхнул огонь, но это было только раз. Стараясь поспеть за Менджюном, она приноравливает свой шаг к его широкой походке. Они идут куда глаза глядят. Менджюн рассказывает, как ему было весело в порту, где по воде плавали нефтяные пятна, а куски дерева, щепки и пустые бутылки то ныряли в глубину, то всплывали на поверхность. Юнай слушает молча. Трудно сказать, интересует ли ее пережитое им, и ее отстраненность приводит в растерянность, даже пугает. Человек сильно ошибается, говоря, что хорошо знает кого-то другого. Это величайшая ошибка. Человеку дано знать только самого себя. И то не до конца. И когда мы кричим: «Обманули! Ограбили!», не похоже ли это на требование возвратить деньги, которые мы на самом деле не давали? В слово «любовь» человек вкладывает все, что связано с «хорошо, если бы…». В результате нет другого слова, столь же переполненного ошибками, несбывшимися мечтами и обманутой верой, как «любовь»… Когда философ, всю жизнь плетший грандиозный невод своих мыслей, на исходе дней пишет книгу-исповедь, выворачивая свое нутро, в эпилоге ее всплывает слово «любовь». Слово многозначное, слово-перевертыш, игрушка ванька-встанька. Как ни брось, снова встает. Философия — нищенские лохмотья, еле прикрывающие наготу. Менджюн — философ. Идеалист, который ни к чему не может подойти с сугубо практических позиций, он воспринимает безучастно отстраненную Юнай как стоящую