Благочестивые вдовы - Ингрид Нолль

Уходя, он сильно и зло пнул меня в бок и оставил лежать, как дохлую гусеницу, не способную ни на одно движение. Эрик взял мои ключи, оба вышли.

«Убьют. Точно убьют. – Всего одна мысль вертелась в голове. – Они вернутся несолоно хлебавши, опять станут пытать. И я скажу, где Катрин и где картины. Тогда за мою жизнь ломаного гроша не дашь».

Спасибо, что не залепили глаза и нос. Но рот заклеили. И путы наложены так, что нет никакой возможности доползти до ближайшего угла, чтобы перетереть ленту о косяк. Профессионалы чертовы! Упаковку – со мной внутри! – вдобавок крепко привязали к батарее. Все, что я могла видеть, лежа в мучительно неудобной позе, и что было интереснее потолка, – часы высоко на стене. Стрелки казались неподвижными, как и я. Сколько эти твари могут отсутствовать?

Тут о себе напомнил один из естественных человеческих рефлексов, и я злорадно намочила ковер, на котором лежала. Отличный, кстати, ковер: китайский, с синим мягким ворсом, дорогой, точно. Подо мной образовалась быстро остывающая лужица. Пусть даже этот конфуз только сильнее разозлит Эрика, но я и не пыталась сдержаться.

Черт, как больно! Ноги горели от ожогов. Не нужно было видеть их, да я бы и не смогла при всем желании, чтобы понять, что раны серьезные.

Часа через два я стала ожидать их возвращения в любую минуту. Они там вверх дном все перевернули, наверняка добрались и до бушменских платков… А гвоздики нужно было из стены вытащить! Все пропало, Эрик смекнет, он – парень неглупый, что мы прятали картины в квартире.

Почему они не возвращаются? Уже четыре часа, как ушли. Может, они устроили там засаду на Катрин? Стрелок на часах не различить… Темнеет быстро. Телефон подал признаки жизни, и после третьего звонка включился автоответчик. Слышала я уже все это…

Пытаясь ослабить ленту, я стала двигать челюстью, пока не добилась своего – судорога свела и скулы, и горло, а от судорог начались рвотные позывы. Черт, не хватало только захлебнуться собственной рвотой. Лучше уж пулю в лоб! В самом деле, как они расправятся со мной? Куда денут труп? Мой труп!

Наконец наступил момент, когда я сдалась. Наплевать, пусть убивают. Как больно, как холодно… Не могу больше… И я безвольно закрыла глаза.

Тут мне пригрезилось, что лежу я не в сгущающихся сумерках чужой квартиры, а на ослепительно белой снежной равнине. Ноги отморожены, я отстала от своих. А они уходят все дальше к горизонту, к Северному полюсу. Вот я больше не вижу их, лишь метель кругом. Мне уже не подняться. Осталось только свернуться клубочком и, проваливаясь все глубже в снег, мягко, как на нартах, покрытых заиндевелой оленьей шкурой, скользнуть, даже не заметив этого, за границу сна, в мир, где больше нет ни тепла, ни холода, ни боли, ни слез, ни страданий…

Но боль мне не снилась, а, наоборот, не давала уснуть – резко вырвала меня из забытья: руки затекли. Еще и палец почему-то дергает… А, это же хорек вцепился! Я и забыла совсем.

Устроиться так, чтобы не давить телом на руки, было почти невозможно, но я постаралась перекатиться на бок. Чтобы отвлечься, я вспоминала о самых хороших моментах своей недолгой бестолковой жизни. Подумала о лете во Флоренции, когда я еще работала. Только теперь понимаю, что была тогда по-настоящему счастлива. Люблю этот чудесный город. Я всегда рассказывала о нем как о своем собственном, а немецкие туристы смотрели на меня с уважением, чуть ли не с преклонением. И вот я уже сижу на обычном месте экскурсовода, в руке микрофон. За спиной слышу свой собственный голос, искаженный динамиками. Автобус едет давно знакомым мне маршрутом – при этом воспоминании я почувствовала печаль и нежность, как если бы думала о далеком родном доме. Чего бы я ни отдала сейчас, чтобы вернуться в то лето!

Нужно все вспомнить. Все здания, памятники, все музеи, каждую мелочь, каждый экспонат. Вот мы входим по мраморным полам в галерею Академии, я представляю туристам Давида Микеланджело как старого друга:

– Обратите внимание, господа, скульптура Давида, высота четыре метра тридцать четыре сантиметра…

В палаццо Питти мои туристы благоговейно всматриваются в написанный Рафаэлем нежный лик Мадонны с младенцем и со святым Иоанном. Я вполне разделяю их восторг: каждый раз я и сама готова удивленно ахать перед картиной, сколько бы ни приводила сюда группы. Но нельзя ронять авторитет, поэтому я просто молча стою рядом и улыбаюсь, как Мадонна.

Вдруг воображение переносит меня в дом Гете. Яркие краски, звуки – все как наяву, но впечатление отличается от реальности: медленно и плавно, словно аквалангист на дне, я двигаюсь через сад в сторону кухни. И вот уже перед моим мысленным взором заблестели медными боками причудливо выгнутые формы для выпечки: это ведь в них пекли знаменитый франкфуртский венок! Думая о пироге, я почувствовала голод, не знаю уж, наяву или во сне, и побыстрее отвернулась от медных кастрюлек.

Большущий насос для воды и каменный слив. Такие сегодня напугали бы любую домохозяйку, но в те времена, наверное, ими гордились как новейшей бытовой техникой. Рассказывают, что матушка великого Гете, добродетельная фрау Айя, каждый день приходила на кухню, чтобы лично присматривать за поварихой и кухонной девкой. Интересно, правда ли, что франкфуртский зеленый соус, который якобы любил сам Иоганн Вольфганг, ели в восемнадцатом веке или он был изобретен кухарками земли Гессен значительно позднее, чтобы стать в местных ресторанах аттракционом для туристов? Тут мне привиделась тарелка аномального размера, полная, ей под стать, огромной картошкой, она пролетела мимо меня, как в космосе, если бы я захотела, то смогла бы с ногами запрыгнуть прямо в зеленый соус…

Я стала вспоминать дальше. Почему-то на ум пришли корейцы, которые были тогда в доме-музее одновременно со мной. Я услышала их занятную мелодичную речь: корейцы перебегали от бюста Гете к плавильной печи великого исследователя, от буфета к секретеру, показывали пальцем каждый в свою сторону и наперебой обсуждали все, что видели. Потом все предметы поскакали передо мной хороводом, разбежались по этажам, заскрипели лестницы, зазвенел китайский сервиз. Все завертелось: картины, рукописи, часы, узор на ковре, нет, это, кажется, роспись на тарелках…

Шкатулочка для рукоделия. Наверное, принадлежала матушке Гете. Очень мило. Нужно было ее стырить… Вообще в доме поэта много такого, что отлично бы вписалось в собрание вещиц, которые однажды мне приглянулись, так что я решила больше не расставаться с ними. И вот я иду мимо длинных полок – рядов моих славных трофеев. Вот зеленая фарфоровая конфетница. Где я ее прихватила, не помню… В музее? Кажется, она стояла возле Давида… А почему я Давида не взяла, ведь он мне всегда нравился? И я тяну его за ногу, пытаясь сдвинуть с пьедестала. Тяжелый какой! Попрошу его, может, он сам пойдет? Но я обозналась: это вовсе не Давид, а великий Гете в костюме и в позе скульптуры Микеланджело смотрит на меня сверху вниз и укоризненно качает головой в вышине грозового неба…

Усилием воли я вернулась в музей. Собственно, музей находится рядом с домом поэта, во флигеле. Там я опять встретила моих веселых корейцев, на сей раз они хихикали у картины Вильгельма Тишбейна «Сила мужчины». На картине изображены два нагих всадника, уезжающих от зрителя. Их добыча – лев и орел – на седлах позади охотников. Мне почудилось, что я, привязанная точно так же, болтаюсь вверх ногами, острые камни проносятся у самых глаз: меня куда-то тащат по дороге. Но ко мне тянутся руки, некоторые держат фотоаппараты, и корейцы, весело лопоча и улыбаясь во всю ширину любопытных лиц, хватают меня за развевающиеся в такт лошадиному галопу волосы. Эй, разве не для вас табличка «Руками не трогать!»?…

Я опять очнулась. Мне стало противно до отчаяния: как я могла так глупо вляпаться? Но что тут поделаешь: вся моя хитрость, нестандартные ходы, психологические тактики против грубого насилия не помогут.

Неужели я больше не увижу сына?! Поистине рука Божия вела меня в тот день, когда я отвезла его к отцу. Я умру, Йонас женится на Герлинде, и Бэла забудет меня. Что ж, для него так даже лучше… Я заплакала. Как там говорят: капля камень точит? А слезы – скотч? Может, от слез лента чуть-чуть отойдет, чтобы хотя бы подобие крика… Безнадежно.

Что там, после смерти? Меня ждет встреча с умершими родственниками: родителями, братом?… Э-э, лучше не надо. Ничего хорошего они мне не скажут. И у покойного супруга Коры Хеннинга остались ко мне вопросы… Итак, карающая длань Господа занесена надо мной не в шутку – я принялась истово молиться, обещая в обмен на спасение трудиться остаток дней своих сиделкой в доме престарелых.

И Бог действительно смилостивился надо мной, что, впрочем, не ввергло меня в священный трепет, потому что к этому моменту я опять утратила веру: после шести часов лежания связанной – неудивительно.

Заскрежетал замок: дверь открывали. С трудом разлепив опухшие веки, я вглядывалась в темноту прихожей, ожидая появления двух живодеров. Брызнувший свет ослепил меня: я не узнавала вошедших мужчин – да я просто глазам своим не верила!